Андрей ЗВЯГИНЦЕВ: «Культура — это все цветы»

Завтра выходит в российский прокат самая ожидаемая картина 2014-го (а получилось — нынешнего года) — «Левиафан» нашего земляка, режиссера Андрея Звягинцева. Как известно, она получила награду Каннского кинофестиваля за лучший сценарий, премии Ассоциации кинопрессы «Золотой глобус» и Лондонского сообщества кинокритиков, а совсем недавно, уже в статусе номинанта на «Оскар», — национальную премию «Золотой орел» за заслуги в области российского кинематографа и телевидения в номинации «Лучшая режиссура».

В ожидании «Левиафана»
Прокат картины из-за сложной логистики продюсерских ходов явно затянулся, и отчасти по этой причине, а точнее, по причине снежного кома внешних к кинематографу событий (начиная с санкций Запада против России и завершая финансовым кризисом) выложенный до премьеры в Сеть «Левиафан» стал предметом яростных споров. И накал, и диапазон их совершенно ни с чем не сопоставимы — так о кино в России не спорили не то чтобы давно, а, пожалуй, никогда.

Поклонники в восторге, оппоненты пеняют режиссеру на преднамеренное (ради западных бонусов) «очернение» нашей действительности и так далее, и тому подобное… Зная Андрея Звягинцева много лет как человека и художника, в это невозможно поверить, тем более согласиться. А вот что говорил он сам о своем замысле и помыслах, встретившись с земляками после триумфа фильма в Европе.

— Эти слова выскочили в финале встречи со зрителями в «Победе» как подсказка самому себе о том, что правом, дарованным мне Господом Богом, я могу говорить все, что считаю нужным. В том числе форма говорения, она, честно скажу, по совести — это не выбор: я не выбираю, как говорить. Ты просто не можешь по-другому говорить, вот и все. Это для тебя органично.

Мы и с министром культуры об этом говорили. Мол, не надо рисовать такую страшную нашу жизнь, бесперспективную, безнадежную и так далее, и так далее. Как же так, что же вы делаете? Я говорю: «Мы ничего не рисуем, мы просто отражаем». Я бы сказал так: сама реальность кричит. Мы просто ее слышим, как эхо, и отражаем. А уж там, как это получается — ну, вот так…

Мое убеждение, что государство должно… Нет, скажу иначе, интонация другая. Его обязанность перед обществом — поддерживать культуру таким образом, чтобы не вмешиваться в «говорение» автора, потому что автор на самом деле не хочет ничего очернять, он хочет кричать о боли. Как Чехов говорил: «Я не писатель, я доктор». Я убежден — это единственный правильный путь. Вот тут мы расходимся с Мединским. Финансировать надо не те фильмы, которые делают нам хорошо, а те фильмы, которые рассказывают о нас самих, кто мы есть, потому что это и есть обратная связь. Не создание розовых каких-то пузырей, что, дескать, все у нас прекрасно, а прямой ответ автора, художника на запрос общества: «А что со мной?» Культура — это все цветы. Они должны расти. Вот такая моя позиция.

— Андрей, вы один на этом кинополе? Есть в России режиссеры, с которыми вы находитесь, скажем так, в одной плоскости?

— Ну, в общем, мне кажется, да. Плоскость эта может быть шире, чем просто горизонт, потому что там есть какие-то извивы, ручейки, пригорки и так далее, нюансы какие-то. Но в целом, мне кажется, Сергей Лозница — точно. Алексей Мизгирев тоже — да… Наверное, Хлебников. Я просто не видел его фильма «Долгая счастливая жизнь», причем намеренно не смотрел. Потому что мы писали сценарий, уже закончили его, искали натуру, и тут возвращается из Берлина Роднянский (продюсер. — Ред.), говорит: «Андрей, слушайте, просто брат-близнец фильм» — и немножко рассказывает мне о нем. Я даже поразился тому, что там и завязка примерно та же, да и, собственно, концовка в сценарии. Потом наша была изменена…

Все дело в человеке
— Линию иерархов церковных в фильме рьяно критикуют. Хотя там все вовсе не однозначно, и зная вас, трудно заподозрить злой умысел…

— Конечно, у меня есть уважение к истории церкви и так далее, и так далее. Но для меня, как человека все-таки светского, есть церковь невидимая, которую нельзя оскорбить ни своей верой, ни своим безверием, или своим, как бы сказать, вопросом, или своим сомнением. Как и своим правом человека, правом творческого акта задать вопрос.

Помню, мы сознательно искали этого персонажа, персонажа, который должен был создать равновесие. Сперва это был архитектор. Когда Николай приходит на утес, то видит там какого-то путешественника с рюкзачком, он заговаривает с ним, предлагает водки. Выходят на разговор о Боге, и тот представляется, что он из Санкт-Петербурга, просто путешественник, архитектор. И он ему рассказывает Книгу Иова, историю Иова.

А потом этот персонаж превратился в картине в священника для создания той самой дистанции. Потому что очевидно: внутри церкви есть люди, которые свято верят. Свято верят в то, что они разговаривают с Богом и помогают людям — вот в этом посредстве, сообщении и так далее. И для меня очевидно, и я думаю, что для вас очевидно — все дело в человеке.

— Интересна фигура друга главного героя, которого играет Вдовиченков, он вроде что-то в итоге всего произошедшего про жизнь особенное понял…

— Он такой, в общем, Хлестаков по большому счету, потому что там даже реплики есть такие: «Да, я с Костровым на дружеской ноге» — то есть это в чистом виде сцена вранья. И вдруг этот человек попадает в такие сложные обстоятельства, из которых, слава Богу, выходит, как бы сказать, новым человеком. Он, может быть, что-то и на самом деле понял, в том числе в этой сцене, когда он отказывает Лиле, то есть зовет и не зовет ее с собой. Потому что он себя знает: это будет опять какое-то его собственное колесо...

Ну, для меня это просто понимание мужчины, что он натворил здесь, разрушил все и что на этом он ничего не построит. Это как у Достоевского в «Записках из подполья» последняя глава, когда герой приглашает к себе девушку и прогоняет ее. Это примерно та же коллизия, когда он говорит: «Ну разве я не знаю в сотый раз цену себе, я ж все испорчу и все пойдет кувырком».

Очень многие, большинство людей, конечно, просто пребывают в этом бульоне под названием «жизнь», и вот куда его там вынесет, на дно или на поверхность, сами не знают. Вот он так как-то и существует, и называет это жизнью: «Вот моя жизнь». Он просто в таком круговороте даже не осознает всего объема, он даже не понимает, что он может эту жизнь создать, сам что-то с нею сделать, подойти к ней рационально.

Мы вообще цивилизация, мне кажется, стихийная: народ русский как-то широк, слишком широк, опять по Достоевскому: «Я бы сузил». Настолько широк, что в общем прекрасен, я бы сказал. И эта красота, это великолепие, эта вот чудовищная картина на самом деле слепоты жизненной нашей… Да, наверное, не только нашей, не только русского человека... Но мне кажется, русский человек все-таки в большей степени иррационален, сердцем живет. Поэтому тут сложно говорить о понимании — это не рациональное, это не Декарт с его европейцами, которые точно, регламентированно знают, когда у них круассан, когда что…

Разные истории о главном
— Иностранные зрители не смогут очень многих вещей понять в фильме, например песен, которые звучат на русском языке. То есть они не получат такого удовольствия, какое можем получить мы?

— Ну, в определенном смысле тут ничего не поделаешь, конечно, чего-то они лишены, потому что, разумеется, мы не будем переводить для них текст песни: «Золотые купола на груди наколоты...» Это поймет только наш человек.

Но там есть и другое пространство. Я слышал и видел зал, который реагировал очень живо — первую половину фильма они просто смеялись в голос, причем очень так активно и громко. Нам тоже порой было смешно, когда мы делали этот фильм. Мы понимали, что здесь есть почва для смеха. Но что первая половина превратится в комедию, а потом мало-помалу переплавится в такую трагическую историю, честно говоря, я не ожидал.

— Какое кино следующее?

— Чтобы фильм осуществился, требуются большие вложения, и поэтому следующий шаг зависит на самом деле и по большому счету от решения продюсера. У меня есть несколько замыслов, о которых он прекрасно знает, они у него лежат уже несколько лет на столе, и вот этот шаг, следующий, стратегический, выбирает он. Я готов «запуститься» с любым из этих проектов. С любым, на который он найдет финансирование.

Скажем, история о Великой Отечественной войне, которая давно душу греет, а была написана сразу после «Изгнания». Это собрание трех новелл, никак не связанных друг с другом.

Что касается других проектов, они тоже дорогостоящие, там большие бюджеты. Это Киевская Русь, 1015 год. Убийство Бориса и Глеба. И вот с этого момента мы входим, начались титры, а дальше мы следим за человеком, о котором мне сейчас не хотелось бы говорить, потому что он историческое лицо, и вся эта история — история его превращения из воина, телохранителя Бориса в монаха.

То есть это один из святых. В Киево- Печерской лавре, в древних текстах есть его жизнеописание, которое укладывается в восемь или десять строк. Олег Негин (сценарист всех фильмов Звягинцева. — Ред.) натолкнулся на это и заразил меня идеей. Он даже написал роман в 2004 году, который не опубликован именно из тех соображений, что мы хотим снять фильм. Я очень надеюсь на то, что мы сделаем эту вещь.

АНЕКДОТ В ТЕМУ
— Санкции оправдали себя в полной мере: национальный дух россиян угнетен, экономика в развале, — заявил Барак Обама после просмотра фильма «Левиафан».

ДОСЛОВНО
Андрей ЗВЯГИНЦЕВ
— Я патриот хотя бы потому, что я живу русским языком, живу в его стихии, в стихии литературы, всего пласта — огромного, могучего — русской словесности и русской культуры XIX века и всех наших титанов, которые сделали невероятный ренессанс русской культуры… Это все то, чем я живу и дышу. Русский мир, в самом высшем смысле этого слова, это моя Отчизна, это моя Родина, и все сердце мое живет здесь.