Казарма для подростков

«Солдатская побудка»
Дикие вопли разрушили мой сон. Можно подумать, что наступило светопреставление. Как ошпаренный, вскакиваю с лежбища, ударяюсь головой о потолок. Только теперь сообразил, что нахожусь в казарме. Мое гнездо — на втором ярусе «курятника» (нары. — Авт.). Исчезаю оттуда, как кошка, прихватив штаны. Приземляюсь удачно на все четыре. С прыжками у меня проблем нет. В средней школе, которую удалось окончить на Урале, готовил себя к войне. Два года занимался в секции бокса, имел понятие о рукопашном бое, самообороне без оружия (самбо). Зимой в ущерб алгебре совершал лыжные моционы по пересеченной местности. В казенных хоромах еще не успел отощать.

А мой сосед по курятнику Олег Гартман, с которым подружился, оказался недостаточно подготовленным к муштре. Он слаб физически, мешковат и постоянно отстает от других, более расторопных. Вывалившись с верхотуры, он сильно ударился ногой о доску нижних нар и ушиб колено. Потом долго прихрамывал. Некоторые прыгуны с перепугу от криков растерялись, оказались на полу в одних кальсонах, опоздали на построение.

Cтаршина Егор Кандыба по прозвищу Рябой уже рычит, шепелявя: «Оштавить! Так не пойдёть! Маменькины сынки! Детшад! Колхозники!»
«Оштавить ражговоры!»

Наконец построение и новые завывания Егора. Кандыба вальяжно прохаживается перед строем заморышей. Он — сибиряк, чалдон, мороз ему — родной брат. Физиономия, отмеченная оспой, от холода только румянится. Мужик крепкий. Из-под офицерской шапки торчат пучки рыжих волос. Глаза с зеленым отливом, зоркие, как у рыси, всегда колючие и злые. Одет в новую шинель, на ногах — добротные яловые сапоги. (Своя рука владыка.) Для показухи ходит без рукавиц, уши открыты.

И вот этот верзила — косая сажень в плечах, с кругозором турецкого онбаши (капрала) — уставился на согнувшегося от холода Олега Гартмана. Высокий, худощавый подросток переминался с ноги на ногу. Егор клешнею ухватил его за брезентовый ремень, рванул, едва не сбив с ног. Послышалось шепелявое рычание: «Иде твоя жаправка, Колхозник?» Это в его лексиконе означало обвинение в дремучем невежестве.
Но Гартман никого не боялся. За словом в карман не лез. Ленинградец. Этим все сказано. Он ответил: «Я учащийся 10 «Б» класса школы № 125. А колхозники тоже люди».

Старшина недовольно рявкнул: «Ах, так ты штюдент! Шделам ш тебя шолдата. Научим полжать, бегать рышью!»

— Я не Буцефал, — огрызнулся Олег.

Зеленые глаза ментора угрожающе расширились, метали искры. Это слово никогда, ни при какой погоде не касалось его ушей. Откуда ему знать, что это кличка коня Александра Македонского, отличавшегося свирепым нравом. «Поводырь» растерялся, размышляя, не ругательство ли это у «штюдентов». Однако решил не обострять ситуацию, закончив диалог: «Оштавить ражговоры!» А прозвище Студент надолго прилипло к Олегу.

«Я колхозник! Не приставай!»
Вечером выдалось свободное время. За окнами, не переставая, гудит ветер. Новобранцы прохаживаются по обиталищу. Рядом со мною друзья-сослуживцы: Олег Гартман и Василий Бушмелев, мой односельчанин.

Васек высок ростом, крепко сложен, в деревне единственный житель, у которого имелся баян. Играл превосходно. Однако этот инструмент никогда не присутствовал на деревенских вечеринках. Вася говорил, что дурацкие частушки его уши не воспринимают. Он из семьи служащих. Отец — в прошлом бухгалтер, мать — учительница. В сорок втором глава семьи ушел на фронт. О его судьбе вскоре известила похоронка.

Новобранцы, как растревоженные муравьи, шастают по общаге. Стены трещат от казенных плакатов и лозунгов. Рядом с ними расположился малюнок кормчего, сработанный местным кустарем. В какую бы сторону ни направил стопы, колючий взгляд «вождя народов» надзирает за тобой.
Дикий холод загнал нас обогреться в бокс вертепа, именуемого умывальником. Здесь печка. Это место облюбовали курильщики. У них самосад. Дым коромыслом. Среди этой братии выделялся высокий ростом Пашка Бокалов по прозвищу Бокал. До призыва работал пимокатом в артели. Физически сильный парень. К судебной ответственности не привлекался, но в разговоре курсал (сыпал словечки из лагерного жаргона). Он бесцеремонно подошел к Олегу и начал паясничать: «Штюдент-колхозник пожаловал! Ну как твоя ножка, кандылят?»

Меня разозлила болтовня пимоката. Все мы, дети казармы, стали грубыми, вспыльчивыми и злобными. Резко обрываю Бокала: «Его имя Олег! Он не колхозник! Я колхозник! Не приставай!»

Мой противник выше меня ростом, шире в плечах. Но это не испугало меня. На ринге встречались оппоненты покрепче. Я понял, что Пашка, не имея понятия о защите, уже проиграл. Пропустив несильный удар кистью руки, он упал, ударившись о корыто, растянувшись на полу. Раздался сильный грохот. Его спутники растерянно стали плескать потерпевшему воду на лицо. Потом помогли подняться. Когда повели к выходу, Вася бросил: «Обалдуй! Чего лезет! Он же боксер!» Кто-то парировал: «На лбу же не написано!»

Позже Бокал извинился, сказал, что с его стороны запарка (ошибка. — Авт.) вышла. Кулак поднял для острастки... Мы помирились. Ссор между нами не возникало, но и друзьями не стали.

...А в августе сорок пятого нам вышла тропа в Поднебесной. Прошли 500 км, теряя друзей. Мне, сержанту, довелось командовать стрелковым отделением, Бокал шел в роли рядового пулеметного взвода. Вместе со мною топал Олег Гартман — ленинградский еврей, рядовой моего отделения. Надежные были ребята, стойкие и мужественные. Василия потеряли. Он погиб. Много там полегло моих сверстников. А было нам по 18 —19 лет.
Такое выпало время. Сороковые роковые. Помните погибших, не забывайте их. Берегите Россию.