ФАРТ

Я дарил свою книгу всем, но с особой охотой - начинающим журналистам и литераторам. И многие из них спрашивали:

— А над чем вы сейчас работаете?

Пришло время на этот вопрос ответить: третий год я пишу семейный роман. Двести шестьдесят страниц уже отпечатаны. Но до конца работы еще очень далеко. И у меня до сих пор нет полной уверенности, что она когда-то будет завершена. Пишется трудно и урывками... Объясню еще, почему я взялся за семейный роман, жанр не очень популярный в наше «торопыжное» и издерганное время.

Мне кажется, что сейчас, как никогда ранее, люди нуждаются в неспешном и обстоятельном чтении, с продолжительными описаниями и сюжетами. Чтобы и читатель всмотрелся в свою собственную жизнь, и окружающую действительность оценил более внимательно. Кроме того, моя память и сердце давно перегружены такими воспоминаниями и событиями, которые просто требуют литературного выхода. Я пишу этот свой семейный роман без всякой зажатости, с полным ощущением творческой свободы, не оглядываясь ни на какие прежние рамки и ограничения. Хотя выполняемая работа очень трудна, она меня радует и воодушевляет.

Впервые решился одну главку из романа под названием «Фарт» опубликовать.

***
ФАРТ
...Однажды у Акимыча ведущие специалисты министерства разговорились о том, как тяжело складывались наши судьбы. Под водочку, естественно, и в какой-то мягкий (другого слова не нахожу) для министра час. Акимыч слушал нас молча и довольно долго. Это даже удивляло. Он в разговоре печальную тональность не выносил. А жалобы и нытье просто ненавидел и презирал. Но слушал все же. Многое, видимо, узнал впервые... Когда же мы выговорились, он без всякой сочувственности сказал:

— Так вам же повезло, что вы были дети «врагов народа». Причем повезло по всем статьям. Вы не спились, не скурвились, не струсили перед жизнью. Вы научились работать и понимать людей. Поэтому мы вместе с вами и вытянули отрасль, рыбу берем не с лодки, а с сейнера, не в Припяти, а в океане. Вы не по анкетам входили в жизнь, а по уму. По анкетам к себе я бы вас не взял.

Я же знал, что в институте вы учились у настоящих профессоров. Один Баранов стоит десятка сегодняшних выскочек. Они могли в то время задержаться в высшей школе только в таком институте, как наш, который считали приютом для неудачников. Они были все в пятнах отторжения: один бывший дворянин, другой — недобитый ленинец, по молодости уважавший эсеров, третий из казаков-беляков... Это они вас выучили, а скорее воспитали не кочки видеть, а горы. Нет, ребята, давайте выпьем за то, что вы были дети «врагов народа».

И все выпили. Акимыч еще помолчал, потом тяжеловато поднялся и сказал холодно:

— Посидели — и будя. А то сидеть нам не пересидеть.

ОТРЫВОК ИЗ СЕМЕЙНОГО РОМАНА
...Марат Винс вернулся в Москву и восстановился в институте, когда пришла пора определяться со специализацией. Стоял август 1953 года. Особое время. До двадцатого съезда еще было далековато, но ветер перемен уже преображал столицу, неторопливо превращая жизнь из контекста в текст. Приметы обновления Марат замечал повсюду. На Арбате исчез «топтун», нигде не маячили портреты Сталина, во МХАТ свободно, без очереди продавали билеты, на улицах поубавилось ментов и военных, люди больше смеялись и вообще в Москве стало как-то светлее и уютнее. Общага еще пустовала, в Тимирязевском парке продавали такое же вкусное мороженое, как в ЦУМе, а у озера на Михалковском шоссе жарили шашлыки и то ли курды, то ли армяне предлагали золотистые и обсыпанные сахаром пончики.

Марат вернулся в Москву с деньгами и шиковал. Он купил себе плавки, потом тоже не разорился, когда расплатился за пончики и крюшон, улегся на бережку озера и, размышляя, принялся определять свою дальнейшую судьбу. Первое, что он решил после практики, — не идти на кафедру теории промышленного рыболовства, которую еще до революции основал флотский офицер Федор Ильич Баранов. Это была мировая величина в науке. Труды Баранова издавались на разных языках и его авторитет был общепризнан. Кафедра занималась селективностью орудий лова, математическим моделированием устойчивости промысла и всем тем, к чему у Марата Винса душа не лежала.

Существовали и другие обстоятельства, которые усиливали неприятие Винса. Биография сына «врагов народа» выучила его и другому: не толкаться за место под солнцем, а добиваться всего трудом и умом. За место на кафедре Баранова шла драка, а это уже было не для Марата. Институтские карьеристы и дураки думали, что под мудрой рукой знаменитого профессора их карьера и судьба быстрее сложатся благополучно. Но они путали свет с отсветом. Баранов не терпел карьеристов и презирал дураков. Существовала и еще одна причина для Винса...

Марат отпрашивался на заработки в Полесье у одного декана — обаятельного, умного и доброжелательного Ходырева, а вернулся к чиновному, подозрительному и вечно важному Петрееву, который тоже был с кафедры Баранова.

Петреев встретил Винса холодно. Он не без некоторой брезгливости на лице перелистал трудовую книжку Марата и, не скрывая своих сомнений, изрек:

— Надо же! Вы студент! А работали даже главным инженером. Вот так — увы! — у нас и бывает. Ошибка одного кадровика, или его недосмотр, толкает зеленого специалиста в номенклатуру, а другой, обладающий глубокими знаниями, пашет всю жизнь на работе рядовым.

Петреев начальственно замолчал, а потом назидательно заключил:

— Ну ладно, раз уж ты такой номенклатурный... Стипендию мы тебе восстановим во втором семестре. Если зимнюю сессию сдашь достойно. Трудиться надо, Винс, — мы живем при социализме... У нас ценят по труду, а не по должности.

Марат ничего не ответил, ждал. Но Петреев его не отпускал, еще нечто важное, видимо, ему хотелось сказать. А ему хотелось, чтобы этот паренек с очень отяжеленной анкетой ему возразил. Вот тогда бы он его отшил окончательно. Но Марат даже не хмыкал.
— Как вы думаете, Винс, — спросил наконец декан, — наступит время, когда наш институт будет гордиться вами?

Марату надоели «моралитэ» Петреева, и он тут же ответил озорно:

— Наверняка.

Декан презрительно хмыкнул и буркнул:

— Какая самонадеянность!

Тогда ни Петреев, ни Марат даже допустить не могли, что на стенде лучших выпускников института лет через сорок появится и портрет профессора Винса. Но до этого еще надо было дожить...

...На кафедру механизации рыболовства Марат тоже идти не хотел. Он уже хорошо знал, какая эта убогая механизация. Не для него была и кафедра портов, хотя возглавлял ее крепкий и порядочный человек профессор Скосырский. Но Марата не устраивала береговая практика, ненавидимое, как и братом Владькой, черчение, и его никак не привлекали строительные и гидротехнические расчеты, хотя это не помешало Марату хорошо сдать зимнюю сессию и заработать опять повышенную стипеху.

Оставалась кафедра любимого Ходырева. Но как-то так получается, что любимые из жизни уходят быстрее, чем нелюбимые. К моменту восстановления Винса в институте на кафедре морского дела «старшим на рейде» оказался Подсосов, еще не защитивший диссертацию и даже не и. о. доцента. Саша, а так Марат звал его с первого дня знакомства в общаге, был фронтовиком с отмороженными ступнями и вечно красным носом. Этот верный до исступления ученик Ходырева вид имел простецкий, без тени фанаберии и претенциозности. Он относился к тем институтским лекторам, которые тянут больше, чем блистательные докладчики на конференциях. Благодаря Подсосову «морская составляющая» в тематике вуза из второстепенных перешла в основные. Марат оказался единственным, кто пошел на кафедру к нетитулованному Подсосову.

Его нисколько не прельщала возможность, кроме диплома инженера-механика, получить еще свидетельство штурмана дальнего плавания. Он и не стал получать это свидетельство, ограничившись защитой диплома и отказавшись ради свидетельства сдавать еще и государственные экзамены. Марат спешил к самостоятельности. Он оставался старшим в семье, пока мама не вернулась из заключения. Хотя происходящие перемены подсказывали ему, что скоро он останется только старшим братом.

— Марат! — сразу объявил Подсосов. — Я тебе добро даю. Приходи на кафедру, но имей в виду, что аспирантуры у нас пока нет. И второе: знания у нас с тобой в морском деле примерно одинаковые. Жир еще нарастить придется. Поэтому одно условие непременное: раз ты будешь моим, скорее всего, единственным дипломантом, то ходи на все мои лекции по теории и практике. Это будет полезно и мне, и тебе. Особенно в дискуссиях, которые мы с тобой обязательно должны вести. Согласен?

— Еще бы, Саша! — выкрикнул довольный Марат.

Винс внимательно, даже трепетно прослушал все, без единого исключения, лекции Подсосова и в своих записях выделил две темы: «Эксплуатация рыболовных судов» и «География рыболовства». При очередной дискуссии с Подсосовым они договорились так: Саша займется первой темой, а Марат — второй.

После института Подсосов и Винс уже никогда не исключали из своего внимания судьбу и работу друг друга. Они шли по жизни вровень, поддерживая один другого и при защите диссертаций, и при служебных перемещениях, и помогая своим ученикам, многие из которых стали докторами наук. Но ни один ученик Винса и Подсосова не был в науке ни случайным специалистом, ни плохим человеком.

...Через много лет Марат приехал на юбилей родного института, который по моде последнего времени тоже стал университетом, и с удивлением обнаружил свой портрет среди лучших выпускников вуза. Увидел и... расхохотался. На портрете он был в морском кителе, с петушиным хохолком на голове и с суровым взглядом салаги, желающего походить, само собой, на морского волка. Самое забавное, что под портретом были перечислены все его заслуги, звания, степени, награды и даже его книги (а они в кабинете Винса занимали две полки). Этот перечень был в два раза больше, чем портрет молодого человека по фамилии Марат Винс. Он, тогдашний, не имел ничего из перечисленного подпортретного списка, кроме морского кителя, изношенного вконец еще до защиты диплома. Марат стоял у портрета, смеялся, грустно вспоминал.

Рядом висел портрет ректора университета — его старого друга и спасителя Александра Подсосова. Его портрет сопровождался всего одной фразой — выпускник и ректор университета А. И. Подсосов. И ни слова о том, что он тоже доктор наук и профессор, заслуженный деятель науки, имеющий не один, как у Марата, а два ордена, что он, Подсосов, автор пяти монографий, одну из которых они написали вместе с Маратом...

«Сашка, — подумал Винс, — на контрасте, что ли, работает?! Едва ли... Ректору полагается быть скромным, а лучших выпускников вуза следует подать для примера нынешним студиозам. Скорее всего, так. Хотя...»

Марат не успел додумать, как услышал ироническое и родное обращение:

— Привет сухопутным адмиралам! Флот благодарит вас за приезд.
Марат обернулся: перед ним стоял ректор университета Александр Иванович Подсосов. Они обнялись.

— Ты что, — сразу набросился Марат на друга, — из меня иконостас сделал, а из себя казанскую сироту, не приученную к вниманию? Зачем этот номенклатурный перечень под студенческим портретом?

— Спокойнее, адмирал, спокойнее, — отбивался Подсосов. — В перечне этом глубокий смысл заложен... Он укрепляет авторитет вуза. Это раз. Показывает, если хотите, уважаемый профессор, наш океанский масштаб. Кроме того, текст сочинен для уязвления и даже некоторой мести. Под портретами всех докторов наук и профессоров тоже перечни заслуг и достижений. Но этот перечень у них меньше, чем у тебя. Пусть уязвляются и стремятся к высотам.

— Тогда почему под твоим портретом его нет? — спросил Марат.

— Моя известность так велика, — улыбаясь, важно сказал ректор, — что подробности миру уже ни к чему.

В кабинете ректора старые друзья выпили: Подсосов рюмку коньяка, а Марат, как всегда, водки.

— Скажи, Саня, по-честному, — попросил Винс, — для кого ты моим портретом месть заготовил?

— Как для кого?! — удивился Подсосов. — Ты мог бы и догадаться. Кто тебя в институте чаще всего «доставал»?

— Неужели Петреев приехал?! — поразился Винс.

— Третий день уже колотится у нас.

— Что-то урвать хочет?

— Ну, — оборвал Подсосов, — он такой же выпускник института, как и мы с тобой. Имеет право присутствовать на юбилее.

— А кто он теперь?

— Точно, что не доцент института, не декан и не педагог. Теперь наш с тобой «любимый гаденыш» ездит на «Порше», носит немнущиеся сверкающие костюмы и командует посреднической фирмой по поставке морепродуктов. Чувствуя свою научную и карьерную уязвимость, все время мечется с благотворительной помощью. И приходится принимать ее от этого растебая. На юбилей отвалил 50 тысяч. Фирма содержит трех наших аспирантов. Куда денешься?!
Берем. Денег в вузе не хватает на все, сам знаешь.

— Понятно, — обронил Марат. — Но непонятно — будет ли месть?
Богачам к чему завидовать?

— Будет, будет, — опять засмеялся Подсосов. — Петреев страшно завистлив. Он же, когда деканствовал, считал себя символом патриотического воспитания, высокой партийной нравственности. А жизнь его заставила подворовывать, обходить закон, присваивать то государственное имущество, которое когда-то он ревностно оберегал. Мы с тобой на это не пошли. Да и не могли пойти. А петреевцы, как выяснилось, имели безразмерный адаптационный навык.

— Брось, Саня, — заметил Марат. — Им и тогда было все равно, чем командовать. Лишь бы командовать...

— Не скажи, — протянул Подсосов, — тогда они командовали по назначению, по чистоте расы, по безупречности анкеты, по блату, наконец, а сейчас надо вертеться, чтобы пробиться. И ведь пробились...

— Их связи выручают.

— Не только, — отмахнулся Подсосов. — Не примитивизируй, Маратик. Система, в которой мы жили, аппарат выучила так, что он как опасность, так и удачу чуял за километр. Старые кадры соблюдали субординацию и знали ритуал отношений в аппарате с такой же точностью, с какой измеряют ныне межатомные расстояния в различных структурах. У них обоняние и нюх ищеек. Вот что им помогало и помогает. Они теряются в одном случае: когда жизнь сводит их с независимостью ума, да и вообще с независимостью — любой. Им легче, понятнее, когда они зависят и от них зависят. Так им удобнее, привычнее. Вышколили... Но надо признать, что среди них немало и способных людей. Напомню, что ты постоянным отличником не был, а Петреев был.

— Но я жрал нормально раз в три дня, — буркнул Марат...

— Заверяю тебя, — продолжал Подсосов, никак не реагируя на реплику друга, — Петреев будет тушеваться, заискивать и одновременно пыжиться, когда увидит тебя, а про себя жалеть, что он все-таки не выжил, когда мог, Марата Винса из института. Кстати, ты давно его не видел?

— Да лет тридцать, — ответил Марат.

— Тогда тем более интересно вам с ним встретиться. Да и пора — через полчаса начнем юбилей.

Они встали, и Марат уже на ходу доел бутерброд с икрой — он не успел позавтракать — и допил кофе. Едва они вышли из кабинета, как Подсосов показал Винсу на доску с портретами лучших выпускников, у которой стоял плотный и совершенно седой человек с бычьей шеей и в серебристо-сером костюме.

— Это он, — шепнул Подсосов, — наверняка уже собрал информацию и нас дожидается. В зал придется идти втроем — не отлипнет.

Марат подошел к доске, словно в первый раз, и снова уставился внаглую на свой собственный портрет.

— Не узнаете, Марат Германович? — услышал он вопрос.

— Себя узнаю.

— А других — нет? Например, своего бывшего декана?

Мужик повернулся и протянул Марату руку с сияющим перстнем почему-то на указательном пальце. Марат, пожимая протянутую руку, отметил: у Петреева с возрастом глаза стали меньше, почти сузились, а все остальное — крупнее и значительнее: нос — мясистее, уши — больше, подбородок — тройной, а грудь так выгнута, что кажется обручем.

— Вам не хочется, — спросил Марат, — поставить мне двойку за портрет, особенно за текст к этому портрету?

— Нет, Марат, не хочется, — возразил решительно Петреев. — Вы эту пространность заслужили, на что я, ваш декан, никак не рассчитывал. Но это волшебная ошибка, Марат Германович.

(«Ого! — отметил Винс, — уже Марат Германович!») Петреев набычился и почти торжественно изрек:

— Я, Марат Германович, в своей нынешней работе невольно на вас досье собирал...

— Почему невольно? Скорее по привычке, — беспардонно уточнил Винс.

— Что вы имеете в виду? — насупился Петреев.

— Ну вы же бывший кадровик, — напомнил Марат.

— Я еще бывший декан, бывший кандидат биологических наук и бывший заслуженный работник высшей школы. Вы и на это намекали, Марат Германович?

Петреев передохнул и философски изрек:

— Бывшее — бывшим. А настоящие читают статьи и книги, встречаются с друзьями и учениками. Объективности ради уточню, что я собрал на вас творческое научное досье.

— Неужели? — тут удивился даже Подсосов.

— Заверяю вас, Александр Иванович, я прочел, а точнее и вернее, изучил учебник Марата Германовича по географии морских путей, монографию по проблемам морского рыболовства, а недавно вот в «Известиях» прочел статью профессора Винса о дележке Каспийского моря. Полностью согласен с автором. Постановка вопроса государственная, очень близкая и понятная мне. Если не дать отмашку и отпор, то у нас все растащат даже под носом. Молодец, Марат Германович, — и Петреев сновa протянул руку Винсу.

(«Мы, кажется, опять переходим на ты», — усмехнулся Марат, пожимая руку Петреева.)

— Кстати сказать, — словно что-то вспомнив, воскликнул Петреев, — я недавно был во Владике, встретил на набережной капитана Суровцева, и он меня спросил:

— Не знаешь, как там, в столице, Вальсок поживает?

— Какой Вальсок? Ты о ком?

— Так это же был позывной Марата в одну незабываемую путину, — ответил Суровцев.

— А чем, — спросил Петреев, — та путина была незабываемой?

— Да я после нее, — объяснил Суровцев, — себе первую машину купил. Винс помог. Если встретишь, то кланяйся ему. А лучше выпей с ним.

— Я пообещал... — Петреев замолк. Да и Марат не откликался.

Воспоминания охватили его, как прибой берег. Та давняя путина была действительно незабываемая...

...Он тогда досрочно сдал экзамены за четвертый курс (опять Саша помог) и занялся поисками работы, конечно, с выходом в море, чтобы «накосить» побольше деньжат и помочь Борьке, живущему в Питере у отдаленных, вечно напуганных и жадноватых родственников, и хоть как-то подкормить Владьку. Казалось, что впалые щеки брата сходятся во рту, а костяшки его рук скоро отделятся от ладоней — так они выпирали. Марат спешил еще и потому, что в августе его ждала военно-морская практика на Северном флоте. Поэтому уже в марте он катил в общем вагоне поезда Москва — Владивосток, надеясь, что к началу сельдевой путины он будет в Невельске на Сахалине. Он проехал мимо родного города, проехал мимо Тайшета, неподалеку от которого его мама уже шестой год работала то на лесоповале, то на щипке слюды, он проехал Иркутск и много других городов и поселков, почти не выходя из вагона и не спускаясь с верхней полки. Все эти бесконечные леса и горы были его Родиной — могучей и нищей, красивой и безобразной одновременно. Чем больше отдалялась Москва от Марата, тем сильнее его наполняло томление еще очень ранней весны. От белого и чуть синеватого, а кое-где уже и ноздреватого снега слепило глаза, от высоченных сосен, елей и лиственниц исходила сила, еще замерзшие стылые реки отчего-то порождали надежды.

«Вот реки вскроются, проплывет ледоход и... мама вернется».

Как никогда ранее Марат Винс надеялся на эту весну. В нем тоже бродила сила. Он верил, что в такой огромной стране, одолевшей фашизм, которой нечего и некого теперь бояться, не будут сажать ни в чем не повинных людей, не будут никого убивать, преследовать, высылать...

«Зачем? — думалось ему. — Столько земли, столько простора. У нас каждому найдется место под солнцем. К чему толкаться?!»
Но когда после Тайшета к ним в вагон подсел старшина с синими погонами и начал доставать сало, огурцы, яйца, колбасу, шпроты, плавленые сырки и копченую, как говорил Владька, обалденно пахнущую рыбу, то содержание мыслей помалкивающего часами студента Винса приняло совсем другой характер.

Марат за весь день съел один плавленый сырок и пирожок с ливером. Кроме того, он выпил три стакана чая. И это все. При виде снеди, разложенной старшиной, вся его многолетняя недокормленность словно взбунтовалась.

«Ну, — говорил он себе, — слазь с полки, присаживайся к этому старшине, не для одного же себя он вытащил из своего чемодана столько жратвы».

Но Марат по-прежнему недвижимо лежал наверху. Мать будто выжгла в его сердце слова: «Никогда не унижайся и ничего ни у кого не проси. Всего добивайся сам, попрошайкам у нас могут дать, даже их пожалеют, но уважения они не дождутся никогда».

«Но зачем просить, — кося глаз в сторону старшины, размышлял Марат дальше. — Он пригласит... Может быть. А отказываться неудобно, — оправдывался перед самим собой за свою слабость Марат. — Обидеться может».

Старшина тем временем достал сахар, чай, болгарскую банку с компотом, все это разложил на газете и стал подкрепляться. Сначала, даже не взглянув на Марата, он закусывал малосольным огурчиком, потом съел два бутерброда с сыром, два с салом и три с колбасой.

«Да он что — прорва? — негодовал про себя Марат. — Сколько же еще он будет укармливаться?»

Но старшина никак не улавливал неодобрение паренька с верхней полки. Он продолжал есть — меланхолично и упорно. Его челюстям обилие пищи не мешало. Он жевал медленно, но еда с разложенной на столике газетки исчезала, как казалось Марату, с угнетающей быстротой. Оставались еще рыба и банка компота.

«Да, — глотая слюну, мечтал Марат, — я хорошо помню эти компотные «глобусы». В них и груша, и слива, и яблоки. Но самое вкусное — сок. Мы с Владькой и Борькой пили его, растягивая удовольствие, крошечными глоточками». А старшина...

Старшина поступил просто. Он открыл банку и, не опуская ее на стол, одним махом выпил весь сок. То ли как обыкновенную воду, то ли как водку, но с большим смаком и немного покряхтев.

Марат не выдержал — отвернулся к стенке. Но еще минут тридцать его до дрожи пробирал запах копченой рыбы.

«Господи! — смеялся над собой Марат. — Да еще недавно, в Белоруссии, я этому старшине мог подарить ящик копченой рыбы, а теперь вот ни на одну рыбину прав не имею. Сейчас старшина дожрет все, крякнет, залезет на свою полку и захрапит».

Так и случилось. Старшина отер рот салфеткой, залез на полку, посматривая на Марата, и... почти сразу захрапел.

«Нет, — усмехнулся Марат, — равных отношений между людьми. Я, видимо, их еще долго не дождусь...» Впрочем, на Сахалине эти отношения ему опять стали нравиться...

Встретили его хорошо. Кадровик, увидев в его трудовой книжке запись, что он выполнял обязанности главного инженера рыбозавода, предложил ему должность начальника рейса судна «Контакт» Сахалинской промысловой разведки. Винс, без тени сомнения, сразу же согласился на новую должность. Потому что точно на таком же судне он уже ходил в рейс матросом в Северной Атлантике. А начальник рейса уже никак не матрос.

Конечно, он слабо представлял, какое значение имеет «Контакт» для многочисленных траулеров промысловой экспедиции. Но зато решимости Марату было не занимать. Кроме того, в этот год он надеялся на удачу, на интуицию, на отрадные перемены в жизни так, как будто его сам Бог поцеловал недавно. Никакие сомнения Марата не одолевали. Он знал, ждал, был уверен: удача будет.

«Контакт» был оснащен поисковым эхолотом вертикального действия и акустическим аппаратом «Тамир-10» действия горизонтального. По тем временам новейшая поисковая техника, выпущенная для военно-морского флота, но приспособленная для поиска рыбы. Притом уже достаточно распространенная на рыбном флоте. Во всяком случае в районе залива Анива — так называемое межсахалинское двуножие — и в Татарском проливе во время сельдяной путины работали три разведчика. Один приморский — на нем начальником рейса был Юрка Юденич, к которому, естественно, относились все с настороженностью. С такой фамилией при советской власти карьеру никто не делал. Юденичу, правда, это удалось, но лет через сорок — он стал доктором наук и заведующим кафедрой акустики.

Еще два рыбных разведчика бороздили море вдоль Сахалина, в основном в проливе. На одном — начальником рейса «торчал» Карагедов — красивый и маловозмутимый армянин, а на другом — Винс.

«Одна нерусская команда вела вперед 103 шаланды», — острил позднее, после путины, капитан Суровцев. Попасть тогда в промразведку считалось большой удачей. Даже для дипломированных специалистов. Юденич и Карагедов уже окончили институт, а Винсу предстояло доучиваться в нем год. Так что Марату удача улыбнулась. Он недолго сомневался в себе. Едва переговорив по радио с начальниками рейсов, он тут же уверился, что у них в промразведке знаний не больше, чем у него. Это и огорчало, и подбадривало — за бороду Бога никто из них не держал. Следовательно, раз назначили начальником рейса, так тому и быть. Тем более, что капитан Суровцев и вся команда смотрят начальнику рейса в рот. Если этот студик с революционным именем засечет большие косяки рыбы и наведет суда на большие уловы, то на всем Сахалине не будет для рыбака лучшего человека. А уж если начальник рейса не глазастый, не удачливый, не работающий на зарплату, то на хрен нам тогда этот тщедушный Винс, который в какой-то дыре исполнял обязанности главного инженера на занюханном заводике. Море любит удачливых и смелых, а не растерянных и сонных.

Так что ставки для начальника рейса «Контакта» были высоки. Перед путиной он неделю летал авианаблюдателем. Суда-разведчики идут вперед и бороздят море галсами, то есть чем-то напоминая ходы коней на шахматной доске. Этот поиск рывками фиксируют самописцы приборов. По записям разведки они, как вожди свои племена, собирают промысловые суда и наводят их на обнаруженные косяки рыбы.

— Представляете, — не раз рассказывал Марат братьям, — на капитанский мостик вбегает акустик и кричит: «Командир! Тамир пишет!»

Все — командир Суровцев, старпом Малиновский, штурманы Панченко и Кныш — к эхолоту. А на нем ползут записи, напоминающие то ли хвост кометы, то ли гигантского динозавра. И все, в том числе и капитан, не говоря уже обо мне, буратинке, никогда не видели подобных... очертаний. Молчание полное. Все смотрят на меня, так как мне решать, а не капитану, в такой ситуации. А как решать, если никакого опыта нет и сердце ни черта не чует?!

«А-а-а, — думаю, — была не была!»

Беру микрофон и ору в него: «Я Вальс-12, я Вальс-12 (придумали же мне позывной!)! Все, кто слышит меня, прием. Называю координаты... Я Вальс-12, прием... прием... называю координаты...»

И вдруг слышу в ответ: «Вальсок! Я Горизонт-один, я Горизонт-один. Нахожусь в двух милях. Скоро буду. Перестань сигналить. Не базлай на весь океан, Вальсок. Скоро буду».

А команда по-прежнему стоит и смотрит, что там вырисовывает эхолот. И гадает: рыбные косяки это, подводные лодки, какая-то горная гряда или еще что. Никто толком ничего не знает. Но тут подходит рыболовный сейнер — довольно большое для промысла судно, с таким же, как и у «Контакта», по мощности двигателем — 300 лошадиных сил. И тут же становится в замет, так как разведчик дал ему точку и наставления, и сейнер начал циркуляцию. Это когда он выбрасывает кошельковый невод длиной в тысячу метров, а в высоту он сто метров. По нижнему подбору невода, через привязанные железные кольца проходит стяжной трос.

После циркуляции судно возвращается в исходную точку замета, трос выбирается лебедкой, и крылья невода постепенно вытаскиваются на сейнерскую площадку. А затем невод подготавливается к очередному замету.

— Скажу вам, братики, дорогие мои, — обязательно добавлял Марат, — что работенка эта очень трудная. И проходит при полной тишине в эфире. Будто идет беззвучный тост.

Время в этот момент словно останавливается, хотя эхолот с имечком «Тамир» — почти Тамерлан — пишет и пишет, рисуя все тот же хвост кометы, который то ли косяк, то ли подлодка, то ли подводная гряда, а то ли еще не сдохший динозавр. Все — и капитан, и старпом, и штурман, и я, грешный и еще малообразованный, — теряемся в догадках и предположениях. А суда тем временем собираются к нам, как волки вокруг обреченной лошади.

И мне немного страшновато оттого, что это я, «Вальс-Вальсок-12», их сюда созвал. Они же меня в порошок сотрут, если что не так.
Марат передохнул и весело, будто это ему нравилось, сказал: «Так, братишки, и случилось! Как будто на весь Тихий океан я услышал в эфире: «Вальсок долбаный! Чтоб ты, гад, свой крючок намотал на винт. Чтоб тебе век берега не видать!» Оказалось, что этот сейнер по нашей наводке поднял тогда тысячу тонн минтая, который в те времена не считали промысловым видом. Под этот яростный крик мы больше часа рвали в океан. В экипаже на меня смотрели не то, что косо — угрюмо и мрачно. До сих пор не знаю, какие радиограммы в управление отправлял капитан. С мостика, обматерив меня, все ушли. А я тупо смотрел на работающий самописец эхолота.

И вдруг по морю что-то пробежало, полыхнуло и тут же погасло. Будто искра надежды. Я вновь уставился на эхолот и увидел, уже ничего не ожидая доброго, не хвост кометы со всеми его углами, а... «заборы». Да, да, эти вертикальные линии напоминали заборы, установленные каким-то могучим чудаком в океане. Тут же позвал акустика. А он недавно демобилизовался и ни черта не понимал в наших поисках. И уж точно не знал, как выглядит сельдь в записи.

«Что же, думаю, делать теперь? Если опять проколюсь, то сотрут, да и сам сразу же спишусь с флота».

— Юра, — говорю акустику. — На эхолоте «заборы» какие-то. Не догадываешься, что это означает?

— Не-а, — говорит акустик. — Я на такой рыбалке тоже впервые. Свяжись с управлением.

— С управлением связываться не надо, — узнав о «заборах», рявкнул капитан. — Пусть для начала радист свяжется с одним МРС (малый рыболовный сейнер).

— О! — воскликнул радист. — У меня как раз кореш есть на МРС.

— Ну и передай этому корешу, что эхолот уже час пишет «заборы», а наши раздолбаи понять не могут, что он пишет. Пусть без ора, втихую, подскочит и рискнет.

Радист все передал, но его морзянку перехватили в ближайшем рыбколхозе и прислали радиограмму: «Два РБ (рыболовные боты) будут у вас через полтора часа. Не покидайте район поиска для подстраховки».

— Ребята! — смеялся Марат. — В тот день я стал героем. «Заборы» оказались огромными косяками селедки. В эфире началась восторженная свистопляска.

— Вальсок! — только и слышал. — Ты где? Давай координаты. Везу ящик.

— Какой ящик? — спрашивал Владька.

— Какой, какой! — хохотал Марат. — Водки, конечно. Вы не представляете, братишки, в кильватерную очередь выстроилось более сотни судов. И все взяли сельдь. Это был звездный час в моей промысловой биографии. Весь флот «Сахалинрыбпрома» и часть флота «Приморскрыбпрома» вызывал, требовал, орал:

— Вальсок! Ты где? Давай координаты.

— Вальсок! Везем ящик и новую робу!

— Вальсок! Давай координаты — будешь богатым.
Тогда ни один сейнер не остался без сельди. Промысел был на редкость удачным. Он еще не кончился, как из Москвы прилетел заместитель начальника главка Пешкин, который сразу же заявил, что Винса он забирает с собой.

— А вы, — сказал он жестко капитанам, — уже обожрались сельдью. У вас тут прекрасная жизнь, а надо и о других подумать.

Но тут начался бунт, которым Марат гордился до седых волос.

— Винса мы не отдадим, — заявили единогласно капитаны. — Вальсок приносит удачу.

Пешкин взбесился, разматерился, расплевался, но уступил: «Черт с вами!» Он стоял у борта, харкал и плевался, а потом долго и молча смотрел на море, которое золотило солнце, словно растолкавшее облака.

— Да-а, — протянул Пешкин. — Хорошо вы тут настроились. Жизнь и впрямь у вас прекрасная...

— А ты, везунчик, — буркнул он Марату. — Когда в Москву будешь возвращаться?

— В июле.

— Вот и хорошо. Сразу зайдешь ко мне. Еще успеешь сходить на Курилы. Там намечается сайровая экспедиция. Только не думай, что жизнь всегда будет прекрасной. Только пионеры живут с такой верой. Везуха прекрасную жизнь не обеспечивает. За нее корячиться надо долго...

...А другие удачи были? — спрашивали у Марата братья, которым он рассказывал про ту давнюю путину.

— Нет, — усмехнулся Марат. — Пруха, фарт кончились... Но меня на флоте уже никто после той везухи не материл. И никогда.

Фотографии статьи

228-10.jpg