EUR 105.9522 Вольные мысли и горькие истины
Сердобольные итальянские артисты, зная, что бедная труженица содержала старушку-мать и двух маленьких сестер, как говорится, «сбросились» — каждый вырешил из своего скромного жалованья сколько мог в пользу несчастной семьи. Одна только Виардо не дала ни гроша. Но вскоре была за это жестоко наказана.
Известный русский меценат князь Воронцов-Дашков попросил итальянскую труппу дать в его доме концерт. Итальянцы, зная щедрость и хлебосольство князя, с удовольствием согласились, и при этом никто даже не заикнулся о каком-либо вознаграждении. Одна только Виардо потребовала гонорар в сумме 500 рублей. Князь на это требование согласился, но к приме даже не подошел, а после концерта велел лакею поднести ей на подносе конверт с деньгами. Получив гонорар, Виардо тотчас уехала. А князь пригласил всех артистов остаться на ужин и после щедрого угощения преподнес каждому по две тысячи рублей.
* * *
Самое нелепое и кощунственное в дуэли Пушкина с Дантесом — это то, что стрелялись родственники (свояки).
* * *
А. И. Герцен, эмигрировавший в 1848 году за границу, был прежде всего поражен тем, что рыцарский дух, рыцарский аристократизм, столь величественно воспетые некогда Гете, Шиллером, Вальтером Скоттом, бесследно исчезли, заменившись убогой продажной мещанской моралью.
«Под влиянием мещанства все переменилось в Европе. Рыцарская честь заменилась бухгалтерской честностью, изящные нравы — нравами чинными, вежливость — чопорностью, гордость — обидчивостью, парки — огородами, дворцы — гостиницами, открытыми для всех (то есть всех, имеющих деньги)...
Политический вопрос с 1830 года делается исключительно вопросом мещанским, и вековая борьба высказывается страстями и влечениями господствующего состояния. Жизнь свелась на биржевую игру, все превратилось в меняльные лавочки и рынки — редакции журналов, избирательные собрания, камеры».
(А. И. Герцен. Былое и думы. Москва. «Художественная литература», т. 2, стр. 310.)
* * *
Иные литературные произведения оказывают порой настолько сильное влияние на умы и сердца современников, что их авторам приходится оказывать «экстренную помощь» своим читателям.
В 1774 году Гете выпустил в свет свой первый роман «Страдания юного Вертера», который сразу же принес ему мировую славу. Трагическая судьба несчастного юноши, покончившего с собой из-за неразделенной любви, потрясла всю читающую Европу. Больше того: по странам Европы прокатилась волна самоубийства в знак «солидарности» с отвергнутым любимой женщиной Вертером. Гете спустя некоторое время вынужден был даже написать специальное предисловие к своему многократно переиздававшемуся роману, где настоятельно советовал молодым, не в меру пылким впечатлительным читателям не подражать до конца (то бишь до выстрела в сердце) его герою.
* * *
Образчик вульгарного социализма:
«Первые вещи Маяковского — бунт против существующего порядка вещей. Но бунт Маяковского, анархический и индивидуалистический, мелкобуржуазен по существу. Стиль Маяковского построен на ораторской и декламационной основе, с введением в поэзию языка разоряющихся мелкобуржуазных низов, «улицы», с коренной ломкой старых стихотворных ритмов. Его разорванная композиция, гиперболические метафоры находятся в полном соответствии с центральным образом анархиста-бунтаря. После революции Маяковский — попутчик революции. Вещи этого периода, написанные с большим пафосом («150000000», «Стихи о революции», «Левый марш», «Ленин», «Хорошо», пьеса-сатира «Клоп»), революционны. Но и после Октября Маяковскому чуждо мироощущение пролетариата как органическая система идей, чувств, настроений». (Малая советская энциклопедия, 1931, с. 61.)
* * *
Как-то у одного молодого автора я вычитал такую фразу: «Океан был велик и скучен, как роман Бальзака». Честно говоря, фраза показалась мне меткой и не лишенной остроумия. Бальзака я в свое время, в студенческие годы, читал немало. Но либо потому, что мне как будущему филологу приходилось читать его в обязательном порядке, по программе, либо ум еще не созрел в ту пору, чтение это не доставляло особой радости. Помню, с каким облегчением я вздохнул, когда Бальзак был наконец-то «сдан» в очередную экзаменационную сессию. И вот, наткнувшись много лет спустя на эту задиристую фразу, я решил проверить свои юношеские впечатления. Взял в библиотеке «Утраченные иллюзии» и углубился в перипетии сложной, путаной судьбы злосчастного Люсьена Рюбампре. Поначалу чтение меня не очень увлекало. Больше того: я постоянно ловил себя на мысли, что окажись этот роман на моем редакторском столе, я бы основательно почистил его — столько в нем было явных длиннот, ненужных отступлений, необязательных, утомительных описаний. Но спустя какое-то время со мной произошло примерно то же самое, что случилось с одним французским критиком, когда он впервые читал «Войну и мир». Я тоже почувствовал себя «унесенным течением огромной реки». Я просто не замечал времени, глотал по сто-двести страниц в день: закончив «Утраченные иллюзии», сразу же принялся за «Блеск и нищету куртизанок», быстро одолел и этот увесистый том и искренне пожалел, что история несчастного Люсьена кончилась. Ни от одного современного произведения не получал я такого чисто читательского удовольствия, как от этих длинных, растянутых романов. В чем дело? — невольно призадумался я. Ведь Бальзак хоть и классик, но по ряду пунктов писательского мастерства явно уступает многим нынешним прозаикам. К примеру, там, где любой современный автор обошелся бы одним-двумя абзацами, Бальзак дает пространные, многостраничные описания. В описаниях же природы Бальзак, особенно в сравнении с нашими мастерами деревенской прозы, просто беспомощен: пейзажные зарисовки у него выполнены на уровне «мороз крепчал»...
И тем не менее романы эти — бессмертные шедевры мировой литературы. Почему? Вопрос сложный. Но одно представляется бесспорным. Бальзак блестяще доказал, что величину таланта истинного художника определяет прежде всего умение рассказать о сложной человеческой судьбе. М. Шолохов, давая своему знаменитому рассказу название «Судьба человека», дал одновременно и гениально простое определение главной задачи литературы. И для литературы в общем-то неважно, какой человек избран в качестве героя — сильный духом, как шолоховский Андрей Соколов, или слабый, безвольный Люсьен Рюбампре. Важно захватить, заинтересовать читателя этой судьбой, показать через нее судьбу народа, дать картину жизни общества на определенном историческом этапе. Бальзаку удалось это сделать вполне, потому и романы его, при всех очевидных изъянах, стали событием в мировой литературе.
* * *
Когда я работал на заочном отделении техникума общественного питания, в одной из групп училась некая Агриппина Васильевна Грушенкова. Была она директором столовой с солидным стажем и потому большинству сокурсниц годилась в матери. Недаром многие в группе звали ее бабой Груней. Особыми успехами в учебе она не блистала, но зато отличалась редкостной усидчивостью и умением воспринимать каждый факт биографии великого писателя близко к сердцу, как будто это был ее близкий родственник или сосед по дому.
— Ой, надо же, Ниночка какой памятник своему мужу поставила и надпись какую написала. Тебя, мол, всегда будет помнить вся Россия, а меня, бедную, на кого ты оставил? И после этого даже замуж ни за кого не вышла, а ведь такая писаная красавица была.
А когда мы прочли по программе биографию Пушкина, Агриппина Васильевна в перерыве подошла ко мне и сказала: «Владим Николаевич, вот я всё одного никак понять не могу. Ну какая была надобность Александру Сергеевичу стреляться с этим юбошником Дантесом? Ну что ему стоило сказать какому-нибудь гусару или драгуну: там к моей жене один французишко клеится, приструнить бы его, подлеца, не мешало. И любой гусар или драгун сказал бы: «Да не беспокойся ты, Александр Сергеевич, сиди и пиши свои шедевры. А мы этому французишке такого леща под зад дадим, что без оглядки будет лететь до самого своего Парижа...» До этого целую наполеоновскую шайку в шестьсот тыщ душ вышвырнули из России, а тут какого-то ничтожного французишку...»
Вначале я от души посмеялся над рассуждениями бабы Груни, а потом
подумал: а ведь в этом, пожалуй, что-то есть.
* * *
Меня, как и тысячи, и миллионы российских граждан, тревожит возрождение самых оголтелых фашистских традиций в странах Прибалтики. Но еще больше тревожит другое: снисходительное отношение к этим «шалостям» со стороны высокопоставленных руководителей НАТО. Дело, на мой взгляд, объясняется очень просто. А в случае военного конфликта НАТО с Россией именно прибалты (прежде всего оболваненная молодежь) будут брошены в эту мясорубку. Во-первых, чего жалеть этих недобитых гитлеровских отморозков. А, во-вторых, это будет серьезная проверка, насколько боеспособна и сильна российская армия.
«Нет заботы беспрерывнее и мучительнее для человека, как, оставшись свободным, сыскать поскорее того, перед кем преклониться».
Ф. М. Достоевский. «Братья Карамазовы».
Достоевский совершенно прав, ибо история человечества знает немало примеров, когда люди, добившись ценой крови и жертв свободы, тут же отдавали себя во власть нового тирана — еще более кровавого и жестокого.
* * *
Я не сталинист, но меня всегда возмущают жалкие потуги нынешних ревизионистов вычеркнуть имя Сталина из исторической народной памяти. Ведь дело порой тут доходит до вопиющей глупости.
В военные и послевоенные годы по радио часто звучала прекрасная патриотическая песня, где в качестве припева повторялись слова:
Артиллеристы! Сталин дал приказ.
Артиллеристы! Зовет Отчизна нас.
И ни у кого этот припев никаких возражений не вызывал. И вовсе не потому, что там поминалось имя Сталина. Ведь все знали, что Сталин был тогда Верховным главнокомандующим, и потому любая крупная наступательная операция, любая мощная артподготовка начиналась только по его приказу.
Но вот состоялся «исторический» XX съезд, после которого улицы, площади, города, носившие имя Сталина, принялись в спешном порядке переименовывать, а имя его вычеркивать из литературных произведений и учебников. Дошла очередь и до песен. И тут глупость проявила себя во всей полноте. Нагляднейший пример тому — вышеупомянутая песня. Какому, спрашивается, умнику пришла идея заменить главнокомандующего Сталина безадресным «точным приказом»? Да и кто давал этот «точный приказ»? Ворошилов? Буденный? Брежнев? Или сам Никита Сергеевич?
