Любить и помнить

Когда грузовик, проскочив Верх-Ичу, врывался в сплошную стену березняка, я до боли в глазах всматривался вдаль, ожидая, когда появится, выплывет из-за лесов аккуратная щеточка нашей березовой рощи, которая росла на краю деревни. И вот наконец замелькала поверх деревьев и тут же пропала и снова выплыла уже ясная, четкая. Тревожно и гулко бьется сердце: вот она, новая встреча с родной деревней, с милой рощей. Вскоре появляются и другие. Их, березовых рощ, у нас много: Коваленкина, Дальняя Могилкина. Одна выросла уже без меня.

И озёр у нас в Бекташе много. Самое главное — это, конечно, то, на котором стоит деревня. Я даже не знаю, как оно называется, и спросил об этом двоюродную сестру Нину.

— Вот чудак, — со смехом ответила она. — Так и называется — Жилое.

А на противоположной стороне деревни — озеро Борисово, за ним — грива, которая носит такое же название. И в северной стороне озеро, только очень большое, не менее пяти верст в длину и версту в ширину. За ним — татарский аул. И по дороге в Куйбышев, по левой ее стороне — Королева грива, которая полого спускается к Королеву озеру.

Именно на ней мы, школьники, каждое лето пололи осот.

Выстраивались цепью, надевали на руки рукавицы и дергали сорняк, очищая пшеницу, которая к тому времени уже поднималась на ладонь от земли.

У самого озера росла невысокая раскидистая береза, раздваивавшаяся в двух метрах от земли. Здесь мы устраивали привал, обедали, сложив на общий стол нехитрую домашнюю снедь. Kaк-то поев, я вслух размечтался о том, когда кончим мы работу.

— Туда и онтунда, туда и онтунда — и домой.

Ребята, все без исключения, дружно засмеялись. Вместе с ними смеялась и учительница Таисия Федоровна Вторушина. Я ничего не мог понять, сильно обиделся на товарищей, забрался на берёзу и, устроившись в развилке, неожиданно уснул. А когда проснулся, ребята были на полосе. Напугавшись, что будут ругать, торопливо соскочил с березы и поспешил к друзьям. Но меня никто не ругал. Лишь Таисия Федоровна, когда мы пошли домой, подойдя ко мне, спросила:

— Ты понял, почему над тобой смеялись ребята?

Я отрицательно замотал головой.

— Надо говорить: туда и оттуда, а не онтунда.

Появившись на свет божий за год до войны, смутно помню кое-какие детали тех грозных лет. Помню, как осенними глухими вечерами на задах деревни, у ветряной мельницы, до озноба жутко выли волки, совершавшие варварские набеги на крестьянские подворья, безжалостно резавшие овец и другую животину.

Однажды среди ночи нас разбудил истошный крик снохи Валентины, которая жила по соседству. И как сразу забеспокоились мать и отец, который, не одеваясь, рванул со стены двуствольное бельгийское ружье и, как был в белых кальсонах, так и вылетел на крыльцо, выстрелил дуплетом, отчаянно труся.

— Опять эти дезертиры, — мать зажгла каптерку. — Повадились шляться по ночам, и когда эта война проклятущая кончится.

Говорили, что дезертиры живут в казенных лесах, на Белой гриве, это примерно в десяти километрах от деревни. После их не стало, может, выловила милиция, а может, и не было, а были просто хулиганы, жиганье, промышлявшее в голодные военные годы как в городах, так и в деревнях.

* * *
До сих пор диву даюсь, как прикипела душа к этим глухим, Богом забытым местам, как жаждало сердце вновь вернуться на свою малую родину.

С двоюродным братом Виктором подали документы в Прокопьевский горный техникум, решив стать маркшейдерами, горными инженерами. И вот мы в Прокопьевске, живем в общежитии техникума, на Тыргане. Витька всю ночь не спит, бубнит и бубнит, вспоминает деревню, озера.

— Я б сейчас с берданкой на Борисово сбегал. Утята уже на крыло встали. С собакой бы если, сколько наловил.

Первый вступительный — математика, которую Витька с треском проваливает и страшно этому рад.

— Домой, домой! — кричит он и запихивает в деревянный самодельный чемоданчик нехитрые вещички. Я чуть не плачу: остаться одному в чужом городе — нет, это выше моих сил. Осилив ночь, одну-единственную после Витькиного отъезда, утром иду в приемную комиссию за документами.

— Вы с ума сошли? Вы уже студент. Все, кроме математики, — чистая формальность, — молодая крашеная девица удивлена и страшно озадачена.

Но куда там: попала шлея под хвост. От нетерпения скорее покинуть ненавистный город сажусь не на прямой поезд, а тот, который повезет с пересадкой в Новосибирске. И вот Барабинск. Это уже почти дом! Мама наверняка насолила огурцов в большом деревянном бочонке: как приеду в деревню, наемся от пуза.

А Витька уже подал документы в Барабинское ПУ, будет учиться на монтера контактной сети. Я тоже подаю на помощника машиниста. Первый месяц работаем в Шубинском совхозе, закапываем силосные ямы. А через неделю, даже не взяв в училище документы о семилетнем образовании, позорно сбегаю в Куйбышев к сестре. Она страшно удивлена: уже поздно, кормит меня ужином, готовит постель. Но какой там сон! И почти до самой Бергульской рощи пешком... И вдруг грузовичок до Верх-Ичи. Ах, какая прелесть ехать домой ночью, заявиться к родителям под утро, переполошив их.

Летом обычно работали на сенокосе. На Белой гриве и Старой пашне готовили грубые корма. А эти чудные переезды с одного места на другое! Наша колонна вытягивалась почти на версту: конные волокуши, фургоны с граблями и вилами, бабы на телегах в белых платочках, завязанных под подбородок от солнца.

В субботу нас везли в баню. Колхозного шофера Володьку Гордеева никто не звал ни по имени, ни по фамилии, а было у него прозвище Стенька Разин. Ох как быстро вез он нас с Белой гривы или Старой пашни. «Больше газа — меньше ям!» — то и дело раздавался его разбойничий голос. А покосники ехали домой стоя: передние наваливались на кабину, задние — на передних. И сразу с места зачинали песню. Пели старые и молодые, любившие и давно забывшие, что это такое, пели грустные и веселые, с песней влетали в деревню.

Молодежь вскоре после бани шла на вечерки, а в воскресенье утром, прихватив сидорок, снова собиралась у конторы. Скоро на «газончике» подкатывал Сенька и снова летел грузовик, неслась в поля и леса, летела через болота и пашни веселая или грустная песня.

* * *
Возвращаясь домой с учебы или собравшись в гости, это уже в более поздние времена, непременно забегал на колхозный заезжий двор, надеясь на чудо — застать здесь какой-нибудь колхозный автотранспорт. Но, как правило, уже никого не было: день клонился к вечеру и все уже давным-давно были дома, в деревне. А в этот раз замер, в радостном изумлении увидев колхозный грузовичок-«газончик». Если уж повезет, то, как говорят, повезет на всю катушку: шофер — мой близкий родственник, муж сестры, Леня.

Мы с Леней и с другими парнями и девчатами ездили как-то с концертом в Татарский аул. Главную скрипку в нашей маленькой агитбригаде, конечно же, играл Леня: певец, аккордеонист-аккомпаниатор, юморист — все в одном лице.

Вот Леня от плеча до плеча растянул свой отливающий перламутром инструмент (гармонь искренне, от души презирал), исполняя сатирические частушки, бывшие в те времена в большой моде:

В клубе жулика судили,
Судьи вышли на совет.

Выдав на гора первые две строчки, Леня, как опытный актер, меняет выражение лица: выпучивает глаза, кривит рот и писклявым девчоночьим голосом заканчивает:

А девчата вдруг спросили: «Танцы будут или нет?»

Хохот в татарском клубе сумасшедший — как бы зрители не попадали с деревянных лавок. Симпатичные татарочки пожирают нашего Леню глазами и желают познакомиться. Успех, одним словом, колоссальный, который я после закрепил в заметке, опубликованной в куйбышевской районной газете «Знамя труда».

Сразу за городом Леня подкидывает газку. В свете фар-прожекторов уже кружатся первые снежинки, совсем скоро грядет зима, по обеим сторонам дороги молчаливый березовый лес, которому ни конца, ни края. В редком прогале вдруг жутко взблеснет озеро и страх поселится в душе. Вспоминаются чудные названия окрестных сел и деревень: Бергуль, Сайгуль, Старково, Казатово. Кто их напридумывал и когда? Может, это сам хан Батый проходил здесь и подарил нам, далеким потомкам, эти причудливые имена, эти знаки своего пребывания здесь? Остались ведь многочисленные татарские аулы, дальше на запад есть и целые города.

Березовые колки, все гнавшиеся за нами, неожиданно отстают, и широкая мрачная степь, полускрытая ночной мглой, ложится перед нами, падает под колеса грузовичка. Пристально вглядываюсь вперед. Кажется мне, вижу бесчисленные огоньки. Чьи они? Кто там? Не древние ли монгольские племена, невысокие ладные всадники, спешившиеся со своих мохноногих лошадок, крепких и выносливых, разожгли костры, варят махан и в ожидании ужина курят трубки, ведут неспешные разговоры, поют свои заунывные и бесконечные степные песни? Поют про то, что видят: про степь и небо, про леса и озера, про коней и свои славные походы.

О чем думает Леня, почему молчит? Не приходит ли ему в голову нечто подобное? У нас схожие характеры и вообще мы очень близкие люди. Он часто расспрашивает меня о жизни и о работе. Удивлен, что я оказался в газете: не ожидал от меня такой прыти. Может, чуток завидует?

Это одна из поездок домой, наиболее запомнившаяся мне. В этих поездках так много легкого, радостного, сладкого, что расстояние не в тягость, скверная дорога не в печаль. Моя мать, в последние годы проживавшая в Куйбышеве у дочери, перед смертью слезно умоляла свезти ее в родную деревню и похоронить там, рядом с отцом, ее мужем. Помню и эту скорбную поездку. Мы, все родственники, в автобусе, а в проходе гроб, обтянутый простой красной материей. Нервный смех порой разбирал меня, было дико страшно от того, что вот приеду домой и мама больше не встретит меня на пороге, не накроет стол, не поставит красного вина.

А когда умерла и сестра, в деревне никого больше не осталось и ехать теперь не к кому. Но мысленно я почти каждый день там: вот уже проехали Верх-Ичу и вот-вот, уже совсем скоро, я увижу за деревьями родную милую рощу и буду долго, неотрывно глядеть на нее, потому что там моя деревня, моя малая родина, где я родился, учился и рос, первый раз пошел на свидание с любимой девушкой. И если слеза вдруг оросит щеки, то это вовсе не значит, что я плачу. Я просто помню и люблю.

Фотографии статьи

086-49.jpg