Первые часы войны

Особенно остро чувствуешь бег времени, когда стоишь в теплый июльский вечер на крыльце деревенского отцовского дома. В такие минуты по-особенному вслушиваешься в неумолчные позывные скрипачей-коростылей за Иней, затаенно-грустно размышляя о том, что вот так же, как и сейчас, они будут вести свою неуставную перекличку и тогда, когда нас с вами, увы, уже не будет...

За последние семнадцать лет я записал воспоминания более полутора тысяч ветеранов войн с фашистской Германией и милитаристской Японией. Их свидетельства иной раз и не «вписываются» в официальные сводки некоторых командиров. Вот, например, как вспоминал через полсотни лет о первом дне войны житель села Новолугового Новосибирского района Иван Матвеевич Селезнев, призванный в ряды Рабоче-крестьянской Красной армии еще в памятном тридцать девятом:

«В сороковом перебросили нашу 24-ю истребительно-противотанковую бригаду в Ригу. Война как раз меня и застала в ней. Внезапность сильно помогала немцам. И авиация, сыпавшая бомбы, как зерно из решета. Вот оно, первое боевое крещение. С чердаков рижских домов бьют пулеметы (скорее всего то были немецкие диверсионные группы, заброшенные в город). Мы стали грузиться в машины, а с чердака одного ближайшего к нашему расположению дома ударил пулемет. Командир приказал мне взять трех бойцов и заставить врага замолчать. А он, гаденыш, поливал длинными очередями из слухового окна. Прячась за углами домов, подобрались к огневой точке и уничтожили диверсанта. Возвращаемся, а уж только одна машина «ЗиС-5» и осталась. Еще немного промедли, наша группа и весь полк бы наш отошли. Вот какие ситуации, братки, бывают на войне.

А вот другой случай. Великие Луки не раз переходили из рук в руки. Горы трупов — и наших, и немецких, только наших всегда почему-то, как мне помнится, поболе. Как-то под Велижем меня привалило танком. Очухался. Когда вылез, стал звать на помощь. А меня мертвым посчитали и уже отошли на какое-то расстояние...

Немец часто применял диверсионные группы, одетые в красноармейскую форму. И вообще много сбрасывал десантов. Однажды мы оказались между нашими 4-й и 3-й армиями. И туда же фашист сбросил крупный десант. Третья — сзади, четвертая — спереди, и наши бьют по нам, и десант немецкий. Как же так? — спросите. А так, други мои молодые, это в мирное время вроде легко руками разводить, военные диспозиции выстраивать и ошибки к тому же выискивать... А тогда это было совсем нелегко».

Недаром полководец Георгий Константинович Жуков как-то заметил писателю Евгению Добровольскому, что на войне удача и неудача по одной тропинке ходят.

О первых часах и днях войны ее участники без нервного напряжения и слез говорить не могут.

«21 июня сорок первого, — вспоминает ветеран из села Верх-Тула Новосибирского района Василий Алексеевич Романьков, — вечером прибыли с летних лагерей, где оставили оружие под присмотром часовых. Прибыли же, чтобы помыться в бане и посмотреть фильм. А в четыре часа с хвостиком 22 июня в угол нашей артиллерийской казармы жахнул артиллерийский снаряд. Выскочили на улицу, что делать — не знаем. Прибежал ротный: «Ребята, это — война, никакая не провокация, будем отступать». И хотя мы делали по полсотни километров и больше, немцы нас обогнали, и мы очутились у них в тылу. И опять наш мудрый ротный подсказал: «Ребята, уходим в лес, будем партизанить!» И партизанили: взрывали «железку», нападали на гарнизоны фашистов, уничтожали предателей-полицейских и старост, пускали под откос эшелоны с боевой техникой. Когда приблизился к нам 3-й Белорусский фронт, мы — уже партизанская бригада — влились в один из регулярных полков.

Позже, уже в Восточной Пруссии, я захватил в старом заброшенном подвале семерых немцев, за что был награжден орденом Славы III степени.

Дошел я и до Берлина. Бои в самом городе лучше не вспоминать, потому что сердце может не выдержать: все гудело, ухало, взрывалось, горело, и за много метров ничего не было видно. А в небе германской столицы висело более семи тысяч наших бомбовозов.

Помню, как кормили немок и их детишек. Подойдут к полевой кухне, видно, что есть страшно хотят, но еды сразу не просят — гордость им это не позволяла. Ну мы и делились...»