EUR 107.4252 Военные были
Уверен, тема войны неисчерпаема и далеко не до конца раскрыта. Ведь каждый носил в себе и носит свою войну — неповторимую, единственную. Предлагаю читателям некоторые из военных былей — свидетельств памятных и достоверных.
Как провожали на войну
Когда заходит речь о проводах на фронт, перед глазами чаще всего возникают кочующие из фильма в фильм сцены: духовой оркестр, слезы, мелькание вагонов и машущих рук...
Картина типичная, но бывало и по-иному. Моего родственника Илью Кирилловича Душкина мобилизовали перед самым окончанием войны. Шинель доставала мальчишке почти до самых пят. Перед отправкой на фронт ему посчастливилось побыть несколько часов дома — в деревне-десятидворке Волчихе Колыванского района, что на Алтае. Сын слушал напутствия отца и матери, а сам посматривал в окно.
Показалась телега с новобранцами. Обнялись, поцеловались на крыльце, и Илья побежал — в гору — к своим. Поторопился: наступил на полу шинели, упал. Как увидела все это Акулина Филипповна — и сама упала в обморок.
В таком напряжении, тревоге жило не одно сердце матери, сестры, невесты…
Ветеран Обского пароходства Алексей Федорович (Хамзя Фахрутдинович) Тахаутдинов вспоминал, как вывозили мобилизованных с Кети. Раньше в Колпашево обской берег был пологим. Сюда и причалил пароход «Дзержинский». На проводы новобранцев к причалу высыпало все население поселка.
У «Дзержинского» был особенно заунывный гудок. И когда подали сигнал к отплытию, этот наводящий тоску гудок слился с многоголосым плачем и душераздирающими женскими криками. Перенести такое было невозможно. И Алеша, тогда совсем юный матросик, бросился в каюту и зажал уши подушками, чтобы только не слышать голоса этой вселенской скорби.
Не помогало...
Валенки
Про валенки — неподшиты, стареньки — пела не одна Русланова. «На фронт прислала валенки, а пишет, что пимы», — пелось в другой известной песне. Я же хочу рассказать еще об одной песне про валенки, сложенной простой женщиной, о ее нелегкой судьбе, гнутой военными годинами, но так и не согнутой.
В райцентре Северное во время войны и позже трудилась не покладая рук пимокатная артель «Тартас», а в ней — одной из четырнадцати работниц — Аксинья Захаровна Чекунова, сухонькая, небольшого росточка.
Тяжкая ручная работа, как в аду. Полумрак, пар, сырость. На ногах галоши или резиновые сапоги. В руках валёк, бьешь им, катаешь цельный день по огромному валенку-заготовке, пока он не скатается, не сядет на колодки. В цехе, как в плохой парилке: вверху жара, а по ногам холод тянет. Только и спасенья — взять горячую заготовку и подержать минуту-другую между ног.
В артели всего-то трое мужчин: главный пимокат Григорий Сидорович Ясников, дедонька Михаил Орлов — на сушке — да председатель артели Дмитрий Дмитриевич Колмаков — инвалид войны, хромой, одноглазый.
Всю войну, от звонка до звонка, выдавала артель свою стратегическую — без преувеличения — продукцию. И всегда ее забирали с колодок подчистую. Бывало и так: приведут из военкомата партию новобранцев — человек двадцать, а сухих валенок раз-два и обчелся. Тогда дедко Орлов берет пимы прямо из сушилки, наметанным глазом примерится и бросает под ноги парням и мужикам — кому побольше, кому поменьше — всем впору приходились. Построятся новобранцы в колонну и пошли — прямой дорогой на войну. А от их валенок — как такое забыть? — пар валит...
А фронт забирал не только валенки. Шли и шли с него похоронки. Изредка возвращались покалеченные, израненные. Беспомощным инвалидом добрался до родных северных мест Иван Васильевич Гавырин, а встретила его сиротка — малолетняя дочка Зина. Как им жить?
Калеку да малую приютила у себя Аксинья. Одна жила, перебивалась где и как придется, а тут — с новыми заботами — словно и сил прибавилось. Принялась Аксинья Захаровна ладить новую избушку на берегу Тартаса. Выловит в реке бревно и тащит, как муравей, на берег. Так вот натаскала на стены и потолок.
Кое-кто посмеивался за глаза: зачем, мол, эта обуза — калека, да еще с чужим ребенком? Услышала такое Аксинья — застлала обида глаза. Катает она валенок, не видя, по памяти, и под стук валька сами собой слова складываются — простые, святые слова, на бабьих слезах замешанные:
Не бракуйте, девки, раненых,
Не надо браковать:
Они за нас, за нашу Родину
Ходили воевать.
Они за Родину старалися,
Все хромы осталися.
Они за Родину, за нас
Поосталися без глаз.
Все я песни перепела
И маленьки припевочки.
Самому пимы скатаю
И скатаю девочке.
Стучит и стучит валёк. Все крепче садится на колоду войлок. Вот он и готов — крепкий русский пим, он же валенок. В таком хоть на край света иди.
Скатала на счастье Аксинья пимы и «самому», и девочке. С ее ли легкой руки да доброго сердца встал на ноги Иван Васильевич, ставший известным в Васюганье охотником-промысловиком; состоялась судьба у Зинаиды Ивановны Гавыриной. И до самого логова фашистов дошли с победой в Аксиньиных валенках воины-сибиряки.
Помню, боронили...
(Рассказ Прасковьи Ивановны Цветковой из Шарапа на Оби.)
В войну на коровах и пахали, и боронили, и сено возили. Не меньше нашего им доставалось. Бывало, от тягла и молоко с кровью шло...
Помню, боронили. По холодку еще так-сяк, а в жару коровки выдыхались. Языки повысунут, бока мехами ходят.
Вот как-то, в пёкло, отвели мы, бабы, коров в березник — попастись. И сами свалились — не железные.
Прикорнули кто где, а повода у каждой на руку намотаны, чтобы коровы, не дай бог, домой не ушли. Наш председатель колхоза Старостин горячий был, с фронта пришел по ранению. Как он к нам подъехал — не учуяли. Будит... Мы подхватились, за повода дёрг, а коров нету! Председатель их нарочно поотвязывал.
Так-так, говорит, бороним... Вам что, Верховного сюда надо, чтобы втолковал, какая задача дня и как работать? И пошел, и пошел. Нам — с пустыми поводами — хоть скрозь землю провались. И досадно — ведь только прилегли. Молчим, а одна бабёнка, Нюра Вяткина, — ох и бойка была! — сцепилась с председателем. Так, мол, и так, без толку в жарынь животное мучить. А еслив не верите, можете завтра свою корову привести и попробовать. «И приведу!» Заело, вишь, председателя.
Назавтра, в обед, точно, привел. Мослатая у него коровенка, ничего. Мы своих уже в березник отвели, поглядываем на подмогу... Переживаем, а Нюре хоть бы что: «Ну счас, бабоньки, концерт будет, не обучена его корова, сразу видно». Вот председатель завозжал свою животину на пахоте и стал подгонять к бороне, как лошадь. Корова затопталась, мычит и все к березнику, где ее подруги, оборачивается. А председатель, я ж говорила, горячий был, хвать ее бичом, да еще раз! Эх, как мослатая вертанулась, как бзыкнула в нашу сторону! Скачет по пахоте, а председатель за ней волоком, заместо бороны! Ногу, вишь, ему вожжей захлестнуло.
Она, мослатая, и нас чуть не помяла, когда ловили возле березняка, — чтобы не побила командира-то нашего. Как глянули мы на него! — и смех, и грех. Ни чёрт, ни сатана. Черный весь, как негар, и одёжа — клоками, как на чучеле.
Ушел председатель к речке, нам ни слова. Понимай, как хочешь. А на другой день собрал правление. Давайте, говорит, смышленых ребят, пусть они стригунков, которые покрепче, обучают к упряжи. А коровы пусть молока дают побольше...
Сердце Лебедева
Рассказал о нем Петрович — Алексей Петрович Козлов, отставной офицер из Новосибирска, увы, уже покойный. Был он с нами на озерном промысле, а в вечерние часы у костра рассказывал об увиденном на войне, которой хлебнул по самые ноздри.
Про свои подвиги и награды Петрович не распространялся, а было им на военном кителе тесновато. Это уж мы потом, на фотографии Петровича случайно увидели.
— Что вам, ребята, сказать о геройстве, — говорил он как-то, — не думали мы о наградах. И о том, убьют или не убьют, старались не думать. Да и некогда было. Я как командир думал прежде о том, как солдат в атаку поднять, как их накормить, как устроить. А все мы думали, как поскорее победить, за друзей, за горе наше отомстить.
Сколько их, друзей, потеряно было, и не как-то, а на глазах... Был у нас в штабе дивизии ленинградец Лебедев. Вежливый, толковый и в штабе не отсиживался. Ему только звание майора присвоили, а тут налет на штаб. Девять пикирующих бомбардировщиков с сиренами. Шума наделали много, но обошлось почти без потерь. А вот Лебедева зацепило. Я за войну насмотрелся, как людей калечило, и вспоминать бы не надо. А рану Лебедева не забыть: вырвало у него сбоку часть грудной клетки. И видно, как сердце бьется... Даже нам жутко было, а он не кричал, не метался. Попросил санитара записать адрес жены в блокадном тогда Ленинграде. Что-то начал говорить еще и потерял сознание. По дороге в медсанбат он, не приходя в себя, скончался. Так мы и не узнали, что Лебедев хотел передать семье. А нам та, последняя его минута, многое сказала. Не о себе человек, умирая, думал... И не он один. Потому и победили.
АКТУАЛЬНО
