Жизнь разорвалась на «до» и «после»

На пути моего отца Лазаря Александровича Глущенко их было меньше.

Рассказ о дне, когда ранило отца, мне врезался в память так отчётливо, что запомнился на всю жизнь. Ведь этот день разделил как бы жизнь бойца на две части: «до» и «после». «До» — молодой здоровый парень, который мирно жил и трудился в деревне, а потом стал защищать свою Родину от врагов. «После» — боль и страдания, пролежни до костей, ели черви, учился заново ходить, но выжил, хотя долгие годы рана не закрывалась, а в легких остались осколки. Но учился и работал, продолжал жить.

Тот день начинался мирно и спокойно. Ничего не предвещало беды: ранний завтрак, потом привезли махорку, поделили её и только прикурили, как начался обстрел. Тут же мина разорвалась совсем рядом, не успели и глазом моргнуть. Струя осколков вместе с одеждой вонзилась в тело моего отца, кровь стала заполнять всё внутри, а боль пронзила со страшной силой. Хорошо, что рядом стоял земляк и сослуживец (вместе жили по соседству в одной деревне Украинке, вместе призвались, учились и воевали) Пётр Кириллович Крайник. Он схватил раненого друга и затащил в блиндаж, а тот уже не мог ни закричать, ни охнуть, ни вздохнуть. Петр же сумел усадить его на военный фургон и отправить с поля боя. Дорога была одна — бревенчатый настил по болоту, которую поминутно бомбила вражеская авиация.

Когда отец, рассказывая, доходил до этого момента, то волосы шевелились на голове от ужаса и страха: «В фургоне уже лежал старший лейтенант с ранением в живот, а меня посадили сзади брички. Сидел я на корточках и держался обеими руками за борта. Везли нас до полевого госпиталя для оказания первой медицинской помощи. Было невыносимо больно, но терпел, кричать не мог.

У меня до сих пор в глазах стоит эта дорога, по которой шли танки на фронт, везли орудия, двигались солдаты на передовую и обратно — ходячие раненые. А кругом — полыхающие сплошным огнём леса, горящие сизым огнём болота, дымящиеся ямки от снарядов на торфяниках, болота покрыты обгорелыми пнями и взрыты бесчисленными воронками, мертвые поля, висящие на людях комья липкой грязи, а в носу и горле будто всё еще держится ядовито-едкий дым.

Всю дорогу нас обстреливали из самолётов пулемётами и бомбами. Лейтенант всё время кричал и просил пристрелить, чтоб не мучиться. Я же и кричать не мог. Пока довезли до первого медицинского пункта, лейтенант уже умер в страшных муках, а у меня руки окаменели от боли так, что санитары медсанпункта едва оторвали их от бортов брички. Даже сейчас не могу себе представить, как можно было вынести такую муку.

Оказав первую помощь, меня на автомашине отправили в палаточный полевой госпиталь. Лежали мы, четверо тяжелораненых, в кузове на носилках, а остальные, ходячие, сидели вдоль бортов. Везли нас до дороги Ленинград — Москва. Вражеские самолёты опять обстреливали из пулеметов. Шофёр, а за ним и ходячие больные, когда налетали самолёты, бросали машину и бежали прятаться в кювет, а мы четверо лежали в кузове, не шевелясь. Когда самолёт пикировал, то даже дышать было нельзя, так давило воздухом ко дну кузова.

До полевого госпиталя повезли только двоих лежачих, в том числе и меня. В госпиталь я поступил в седьмом часу вечера и лежал на носилках до пяти часов утра, когда до меня дошла очередь делать операцию. Так вот и закончился этот ужасный день длиною, наверное, с год, день моих мук и страданий. И это был только первый день, а сколько мне их пришлось пережить в дальнейшем...»

Помнит он и тот день, когда вернулся домой слабым и немощным. Встречали его в райцентре Северного района и везли на телеге домой в Украинку. Плакал от бессилия, потому что не мог даже на телегу сам залезть, а дома долго не мог дойти даже до конца огорода. Плакал от мысли, что вот каким уходил, а каким вернулся. Радовало только одно: живой! ЖИВОЙ!

И когда на 1418-й день войны пришла Победа, весь спасенный мир вздохнул свободно, воздавая должное советскому народу-победителю, герою и труженику, его доблестной армии, прошедшей с боями тысячи километров, каждый из которых стоил многих жизней, немалой крови и страданий.