В лесу под Рокитно

Каратели орудовали быстро, привычно, как хорошо отлаженный конвейер. Одни сгоняли на лесную поляну скот, другие — на одну из улиц села людей. Опустевшие усадьбы поджигали.

К восходу солнца жителей согнали к большому недостроенному дому на пригорке. Мужчин заставили лечь под забором ничком. Девушек-подростков и женщин — из тех, что покрепче — держали посреди улицы, стариков, детей и больных заталкивали в недостроенный дом с пустыми глазницами.

Гришу Климчука впихнули в толпу на улице. Приклад брюхатого пожилого эсэсовца с маленькими рачьими глазками больно толкал в спину. Немец морщился, ругался и часто хватался за живот. Разгибаясь, он не забывал садыкнуть Гришу под лопатку, будто тот и был виноват за боль в животе. Гриша терпел, не лез в середину толпы. С краю легче бежать, а этот страдающий, видно от обжорства, фашист не был таким страшным, как остальные — угрюмые, словно вышедшие из могил.

Гриша уже заприметил в плетне лаз, за которым сразу — лопухи, косил туда глазом, но чтобы немец не заподозрил, оборачивался на недостроенный дом и кричал: «Мамо! Мамо!» Что сталось с матерью?

Когда началась пальба, мать решила схорониться на скотном дворе, а он сиганул в лес. Бежал по дороге без утайки, не знал, что село окружено, и сразу напоролся на цепь...

Мимо провели мужчину — на допрос. Их заводили в белый домик по одному и допытывались, где партизаны. Скажешь — будешь жив, не скажешь — смерть.

Никто не говорил. Многие ничего не знали. После допроса мужчин укладывали в сторонке. Когда набиралось четверо, двое эсэсовцев уводили пленников в пустые хаты. Сухо трещали автоматные очереди, а следом, там же, поднимался густой клуб дыма. С треском пылали последние постройки.

Вдруг ветер переменился. Едкий дым застлал улицу, и трое мужчин не сговариваясь бросились в разные стороны. Зло заурчали автоматы.

Лицо брюхатого перекосилось, он скрючился и быстро засеменил к забору, на бегу разряжая автомат. Гриша метнулся в другую сторону. Нырнул в обшарпанный собаками лаз и на четвереньках заполз в небольшую ямку под лопухами.

Немцы вернулись быстро. Гриша следил за брюхатым: вдруг хватится? Но тут из белой хатки вышел офицер и что-то громко прокричал своим. Конвоиры задвигались, заорали и погнали людей по дороге на окраину села. Крики и плач усилились. Из окон набитого битком дома замахали, кто-то изо всей силы колотил в запертую дверь.

Едва нестройная колонна жителей скрылась из виду, у окон дома на пригорке встали по два автоматчика. Офицер махнул — огонь брызнул из стволов. Треск и рев слились в неземной, нескончаемый звук. Он давил, разрывал перепонки. Глаза Гриши остекленели. Около дома забегали солдаты, бросали под окна и двери солому, плескали из канистр бензин. Ничего этого Гриша уже не видел. Он завороженно следил за тем, как из-под крыльца робко выполз бурый ручеек и, прячась в бороздки и ямочки, стал пробираться через дорогу прямо к его укрытию. Гриша перевел дыхание — ручеек исчез в колее. Дом уже горел, пламя поднималось столбом, внутри его что-то по-петушиному пело. А ручеек вдруг объявился снова: осторожно прошелся вдоль внешнего бортика колеи, а потом по выбитой дорожке лаза кинулся к лопухам...

Гриша опомнился на кромке болотца. Одинокий ивовый куст почему-то поплыл кверху, к облакам. Догадался — из-под ног уходила лабза. Назад — засосет! Выбрался на сухое и затоптался на месте, не зная, куда идти. Захотелось пить. В пересохшем болоте набрел на оконце ржавой воды. Зажмурившись, стягивал с ладоней ослизлую лягушачью воду. И сразу проснулся голод. В логу изредка попадался щавель. От кислой зелени урчало в животе, сводило скулы.

Заночевал Гриша под старым разлапистым дубом. Страх и холод прижали спину к шершавому стволу. Темень. Сыро. Колени колотились в ознобе. Гриша обхватил их, сжался в комочек. Засыпал и просыпался. Крепко уснул, когда взошло и пригрело солнце...

Идти в Рокитно страшно. Но где-то там мать. Нет, в деревню он не зайдет, только посмотрит. Подойдет к густому ельнику и оттуда посмотрит...

Гриша раздвинул колючие ветки. Села не стало. На его месте — просторное черное поле. А на нем — чумазые печи. Деревья, что остались, тоже черные, без листьев. Тут и там курились, как призраки, легкие струйки дыма...

Гриша обошел село кругом — ни души. Казалось, и весь мир вымер. Один. Он и близкая — за темным ельником — ночь.

Гриша вышел на поляну и замер: перед ним, настороженно вскинув голову, стояла их корова — белая с черным крапом.

— Манька!

Корова еще секунду медлила и вдруг, тихо замычав, побежала навстречу. Гриша ухватился за теплую, пахнущую домом шею и, растроганный, счастливо заплакал, не вытирая слез. А Манька все мычала, и гортань ее подрагивала под рукой, вызывая новый прилив слез.

Гриша облегченно вздохнул, вытер слезы и, еще не веря глазам, снова уставился на Маньку. Корова по-прежнему мычала, выгибая шею, словно оглядывалась назад. Тут Гриша заметил, как разбухло ее вымя. Манька просила доить.

Гриша ни разу не доил корову. Но едва он дотронулся до соска, из него брызнуло молоко. Он давнул сильнее, и тугая струйка оросила траву. Молоко вкусно запахло — Гриша любил его, парное, с пенкой. Свободной рукой он ловил молоко, слизывал. Потом наловчился и направлял струйку прямо в рот. С подбородка, с носа падали белые капли. Манька жмурила глаза и теперь мычала пореже, но так же тихо и нежно.

Гриша напился досыта — молока Манька давала много, по ведру. Он встал и начал гладить, как это делала мать, Манькину холку. Пальцы наткнулись на спекшийся комок. Корова дернулась из-под руки. «Цэ ж воны, гады, по тоби стрылялы, когда тикала».

Гриша пошел к своему дубу, а Манька, как заузданная, тронулась следом. В мослах под ее копытами что-то привычно пощелкивало.

Вторая ночь прошла спокойнее. Под боком Маньки было тепло.

Утром они снова отправились в Рокитно. Пока Манька щипала на опушке траву, Гриша с опаской переходил от одного пожарища к другому. Усадьбы знакомых — дяди Демиденко, дружка своего Димки Западни — обходил стороной...

Находок было мало: серп с обожженной ручкой, щербатая кринка. Наконец ему повезло — небольшой бочонок! Он уцелел от огня в погребе. Теперь есть во что собирать молоко.

Манька перешла на другую поляну, Гриша за ней. Куда Манька, туда и он. А корова вдруг перестала щипать траву и стала принюхиваться, раздувая норки горячих ноздрей, замычала. Из-за березняка раздалось ответное мычание. Манька посмотрела на хозяина и пошла прямиком через березняк. Гриша с трудом поспевал. Он застрял в зарослях боярышника, а когда выбрался на поляну, Манька уже лизалась с другой — красной — коровой. Поодаль стояла знакомая женщина — Софья Мокийчук.

— Ох, лышенько. Як же ты схоронився?

Гриша рассказал про пожар, про дом на пригорке. Голос его дрогнул.

— Ну и довольно. Сама бачила, що злыдни понаробилы...

Муж тетки Софьи, Илья, был в партизанах. Виделась она с ним редко. Возьмет своих дочек, погонят они корову в лес — будто попасти. В ту ночь они заночевали в лесу.

Под огромной старой елью, устало уронившей до земли мохнатые лапы, прятался шалашик. Из него выглянули две смуглые девочки — семилетняя Оля и постарше — Маруся.

Тетка Софья подоила коров и позвала всех к столу — на лужайку. Каждому досталось по кусочку ржаной лепешки. Молоко хлебали прямо из кринки.

— Тетка Софья, а далеко партизаны? — спросил Гриша.

— А чего?

— Та молока бы им...

— Молодец! — похвалила тетка Софья. — Зараз и сходим.

Тропка уходила к знаменитым Пинским болотам. Где-то среди непролазных топей и устроили партизаны свою базу. До нее добрый десяток верст, но идти туда не придется. Едва приблизились к окраине карликового сосняка, дважды просчитала кукушка. Тетка Софья поднесла к полным губам ладони и тоже прокуковала.

Гриша завертел головой, где же затаилась кукушка? Но из сосняка вышли двое обросших мужчин с автоматами. В одном Гриша признал Илью. Он скалил молочной белизны зубы. Второй строго, с прищуром глаз уставился на Гришу.

— Это наш хлопец из Рокитно, — успокоил его Илья.

Пока обо всем толковали, Илья и его товарищ Микола ужинали. Ели печеную картошку, запивая молоком.

— Почуялы другий сорт в молоке? — спросила Софья.

— Який другий? — искренне удивился Микола. — Наипервейший!

— Да не про то, — пояснила Софья, — молоко не от Краснушки, а из-под Гришиной корови. Завтра готовьте побильше тару.

— Добре, — обрадовался Микола, — порадую хлопцив.

Он слил в немецкую канистру молоко и пошел к своим на базу. Илья остался на посту у тропы.

Встреча с партизанами вернула Гришу к осмысленной жизни. И на свою корову Маньку он уже смотрел по-другому. Молоко Маньки нужно отряду. Больше молока — крепче будут у партизан руки. А чтобы у Маньки было больше молока, должен позаботиться он, Гриша. Мальчик выгонял коров спозаранку, по росе, когда трава еще не очнулась от дремы, когда коровам не досаждали ни гнус, ни жаркое солнце. Попетляв по сограм, к обеду останавливался на дойку у родничка. Кринки с молоком закапывал в холодную тину.

Партизаны передали, чтобы дня три-четыре к ним не ходили. Куда теперь девать молоко? Гриша вспомнил про бочонок. Смастерил крестовину и прикрепил ее к палке. Посредине крышки бочонка проделал для палки отверстие. Получилась маслобойка. Теперь с закисшего молока снимали сметану и сбивали масло. Для отряда. Там оно нужней.

Ночью проснулись от далеких взрывов. Потом с полчаса слышалась частая стрельба.

День прошел в томительном ожидании. Вечером Гриша понес партизанам масло и молоко. На его кукование никто не отозвался...

Илья появился только на следующий вечер. Глаза красные, щеки ввалились.

— Отомстили, Гриша, за Рокитно, — хмуро сказал он, — взорвали комендатуру, посчитали фрицев.

— А где дядя Миколай? — с опаской спросил Гриша.

— Нема бильше Николая.

Дни пошли тревожные. На ближней железной дороге пустили под откос эшелон. Снова запылала комендатура.

Над лесом загудели немецкие самолеты. Заслышав их гул, Гриша загонял коров в чащобу. Дым костра развеивали ветками. Часто меняли место стоянки — как только у шалаша вытаптывалась трава.

Август был на исходе. Созревало осиротевшее жито. Старенькому серпу прибавилось работы. Гриша намолотил два мешочка ржи. Зерно уложил в кадушку и закопал на пригорке. Чтобы запомнить место, связал макушки двух березок.

По ночам заметно холодало. Ударили заморозки. Неподалеку от ключа начали рыть землянку. Илья посоветовал копать землянку просторнее, чтобы хватило места и коровам. Через неделю отряд уходил в длительный рейд.

Подошло время уборки картофеля. Копали его больше месяца — и для себя, и для партизан. Не беда, что подморожен. В тот памятный день Гриша вывозил на коровах последние мешки. Он шел за коровами и в который раз вспоминал о матери. Жива ли? Может, голодна, а у него вот — картошка...

Вечерело. Холодный ветер свистел в вершинах деревьев. Неожиданно с сухим шорохом посыпала густая крупа. Тропка враз побелела. Снег сыпался за ворот, в дырки перевязанных бечевкой лаптей. Пальцы и пятки ног непривычно онемели, их покалывало. Гриша потер ноги, но боль не проходила.

Ветер стал накидываться резче, больно сек крупинками лицо. Лес загудел мощно, глухо, и вдруг неожиданно — не издалека, а сразу, сверху вырвался рокот мотора. Гриша погнал коров к ельнику, но самолет птицей уже скользил над головой. Он мелькнул в просвете туч всего на одно мгновение, но его было достаточно — на крыльях Гриша заметил алые звезды!

— Наш, Манька, наш! — закричал Гриша. — Побач, Манька!

Но Манька привычно, без понуканий спешила к ельнику. Краснушка шла следом.

Скорее — в землянку! Рассказать про самолет Илье, тете Софье, Оле, Марусе! Гриша снова принялся тереть ноги, но теперь не слушались пальцы рук, холодные иглы кололи запястья. Глаза застилало. Коровы темными пятнами маячили у ельника. Оттуда послышались шлепки. Еще не осознав зачем, Гриша побрел на этот звук. Он остановился около дымящейся лепешки, присел и сорвал с ног лапти. Ноги и пальцы рук погрузились в жидкую массу, не осязая ничего, как в пустоту. Да есть ли у него руки и ноги? Так сидел он минуты три, а может, больше, и тут почувствовал резкую пульсирующую боль. Шевельнул пальцами, и боль радостно отозвалась в груди. Пальцы двигались, ловили тепло.

Эпилог этой истории был таков. Григорий Климчук вскоре отыскал свою мать — она чудом спаслась от неметчины. До прихода Красной армии помогал, как мог, партизанам. Впоследствии он уехал в Сибирь и долгое время работал фотокорреспондентом газеты «Советская Сибирь».

Однажды он ездил на родину, побывал в Рокитно. Село заново отстроилось, хотя из его прежних жителей в живых осталось очень мало. Следов войны почти не отыскать, но в суровой памяти людей она жива, и никогда нам не забыть цены, которой досталась Победа.