Платой была картошка

Помнится случай: однажды полицейские ворвались в дом поздно вечером, мама занавешивала окна какими-то дерюжками, а мы сидели за столом, ждали ужин.

Немцы ругались, ударили маму, в руках у них были дубинки, они стучали ими по столу и поломали деревянные ложки. Мы испугались, плакали, легли спать голодными. Иногда они проводили обыски, кого искали — не знаю. В нашей деревне был только один слепой инвалид.

Захватчики жили в палатках возле упавшего рядом с деревней немецкого самолета. Они отбирали у нас продукты. Напротив нашего дома была выкопана яма, ее называли «окоп», мы там прятались, особенно когда мотоциклисты разъезжали по деревне. Потом немцы исчезали, видимо, недалеко была военная часть. Оставались только те, кто жили в палатках. Иногда они подходили близко к домам, сидели на пнях огромных спиленных лип напротив нашего окна, наставляли на него ружья, мы плакали, а они смеялись. Скорее всего, это был 1944 год, потому и помнится так ясно, но Белоруссия еще не была освобождена. Нас даже весной выселили из деревни, мы жили в овраге, в зарослях. Но потом оккупанты быстро ушли, деревня осталась не сожженной, наши мамы входили в дома на коленях от радости.

У нас была старенькая хатенка на курьих ножках с дырявой соломенной крышей. В основном ели картошку, сваренную без соли, на голой воде. Иногда мама ходила в райцентр, чтобы раздобыть горсточку соли или корочку хлеба. Летом пополняли скудный рацион съедобными травами, щавелем, орехами, рыбой. А зимой брат приносил раков, так как речка не замерзала, в ней полоскали белье.

Только став взрослыми, осознав всю тяжесть послевоенного детства, удивлялись: как только выкарабкались из беспросветной нищеты? От непосильного труда спасения не было — ни поиграть, ни поспать. Работали наравне со всеми, все делали вручную; в помощь были волы, лошаденки, даже на коровах пахали и запрягали их в телеги. Коса, лопата, тяпка, серп — вся техника. Летом рабочий день начинался в пять утра.

Норма выработки трудодней устанавливалась и для детей. Единственной платой была картошка. Когда ее копали, девять мер — в колхоз, одну — себе. Еще давали лен, который мы сначала убирали руками (несколько гектаров), потом его обрабатывали и пряли зимой, чтобы выткать полотно и сшить из него сумки в школу, одежду, постель, портянки.

Кроме труда, который спасал от голода, было еще наиважнейшее дело — учеба. Мама говорила, что отец не дал ей денег, чтобы продолжить образование, а вот были ли у него деньги — не знаю. Зато она ухитрялась нас учить без денег. Я сейчас не могу понять, каким неистребимым желанием и волей она вытолкала нас из тьмы, где были спрятаны у нее силы. Зато мои дети сказали, что им тоже что-то досталось от бабушки, которую они не знали, — образование. Мама на все копейки, если они по какому-то «щучьему велению» появлялись, покупала обои и шила тетради, на которых расползались чернила, покупала учебники, а если их не хватало, мы, ученики, собирались вместе и выполняли задания. Она одевала нас в какие-то залатанные одежонки, в лапти, а до больших заморозков ходили босиком. У нас даже дневники были, и она следила за оценками, а мне приходилось отчитываться за полученную тройку. Сначала про оценки узнает, потом поесть собирает.

Она в любой мороз и вьюгу одна за пять километров ходила на родительские собрания, а мы с нетерпением ждали ее, особенно потому, что ночью можно было заблудиться, поэтому никто не спал, пока не вернется мама. Разгона нам обычно не было — не за что. Очень большая трудность была в том, что ни у кого не было часов в деревне. Зимой время определяли по луне, а без луны — по интуиции. Летом — по солнцу и гудку льнозавода в райцентре.

Если в печке не сохранились угольки, чтобы зажечь лампу, надо было сходить к соседям, чтобы их взять — спичек не было. Иголка была настоящей ценностью в доме. В школе и дома освещением была керосиновая лампа, а в доме и лучина.

Когда в какой-то год колхоз выделял нам один-два мешка ржи, ее мололи на ручной мельнице. Из нее и в основном из картошки мама пекла в печи большие караваи хлеба, а если нам отрезала по ломтю во весь каравай, да еще посыпанный крупной солью, и разрешала съесть на улице, чтобы не упустить время побегать, — это была вершина счастья!

Потому мы привыкли довольствоваться тем, что было, даже будучи взрослыми. Мы делали любое дело с охотой и красиво, верили всему, чему нас учили.

После семи классов отправили учиться в сельхозтехникум. После его окончания в 1958 году я одна из всех девчонок нашей группы поехала посмотреть Сибирь, да так и смотрю на нее до сих пор. Здесь же выполнила завет мамы, да и свою мечту: закончила истфак Новосибирского педагогического института и много лет — работала в школе.