Наука о неслучайном

Молодой новосибирский ученый рассказал, каким делом он готов заниматься хоть всю жизнь и сколько «лайков» от коллег достаточно, чтобы чувствовать себя счастливым

Двенадцатого февраля этого года старший научный сотрудник Института химической биологии и фундаментальной медицины СО РАН
кандидат химических наук 32-летний Никита КУЗНЕЦОВ находился в Кремле. Премию Президента России в области науки и инноваций для молодых ученых ему должен был вручать сам глава государства, однако, увы, встретиться с Владимиром Путиным Никите не довелось — как раз 12-го в Минске завершались рекордные по продолжительности переговоры по прекращению огня на востоке Украины. Но, пусть премия была получена из рук главы администрации Президента Сергея Иванова, значимости работы Кузнецова и его команды сей факт не умаляет.

Глубокий уровень понимания
— Никита Александрович, во-первых, примите поздравления с серьезной наградой, а во-вторых, объясните нам — дилетантам, что же это такое «Процессы репарации ДНК» и как ваши исследования могут пригодиться в обычной жизни?

— Насчет ДНК, уверен, примерное понимание есть у большинства людей. С научной точки зрения это дезоксирибонуклеиновая кислота — одна из трех основных макромолекул, обеспечивающая хранение, передачу из поколения в поколение и реализацию генетической программы развития и функционирования всех живых организмов. Наш генетический код, проще говоря.

Репарация и с политической, и с медицинской точек зрения буквально означает «восстановление ущерба». ДНК любого живого организма в процессе деятельности неизбежно повреждается, а ферментативная система человека, если она в порядке, данные повреждения находит и устраняет. Но бывает, что и не устраняет, тогда в ДНК идет накопление мутаций, прямо влияющих на здоровье человека.

Задача нашего исследования как раз и заключается в том, чтобы понять механизмы удаления повреждений различными ферментами. А понимая механизмы, уже можно влиять на активность ферментативной системы: где-то добавить, а где-то, если необходимо, наоборот, немного «притормозить» работу ферментов.

— Есть ли какой-то конкретный перечень заболеваний, вызываемый мутациями ДНК?

— Повреждения генетического аппарата, то есть ДНК, сами по себе могут приводить к гибели клеток. Они также способствуют накоплению мутаций и в конечном итоге могут приводить к развитию сердечно-сосудистых, нейродегенеративных и онкологических заболеваний. Например, известно, что уровень 8-оксогуанина, одного из наиболее часто встречающихся окислительных повреждений в ДНК, возрастает при таких заболеваниях, как лейкемия, болезнь Паркинсона, болезнь Альцгеймера, рассеянный склероз, гепатит, рак груди, рак легких и многих других.

Наше исследование, если оно дойдет до практической, прикладной стадии, может способствовать открытию соединений, влияющих на активность ферментов системы репарации ДНК, и, как следствие, контролю и даже предотвращению появления этих заболеваний.

Часто спрашивают, зачем нужно влиять на ферменты, которых на самом деле в организме человека множество, но есть ряд ключевых. Поясню на простых примерах… Есть немалая категория людей, работающая на вредных производствах: химических, атомных, те же космонавты за время полета подвергаются серьезному радиоактивному воздействию. Если мы знаем, что у человека ферментативная система работает хорошо, то появляется уверенность в том, что организм сам справится с последствиями таких негативных воздействий. Если же система работает не очень, то нужно уметь влиять на ее активность. Причем в некоторых случаях нужно замедлять активность ферментов.

— Зачем активировать, понятно, а зачем замедлять?

— У меня нет на руках медицинской статистики, но есть уверенность в том, что таких случаев немало, например при химической и лучевой терапии онкологических заболеваний. В чем главная задача терапии? В необходимости повредить и разрушить ДНК опухолевой клетки. Но если у человека собственная система репарации сильная, то она будет повреждения от лечения удалять и восстанавливать поврежденную ДНК «больных» клеток. Организм по сути борется сам против себя.

Тогда необходимо применять ингибиторы — вещества, подавляющие или задерживающие течение ферментативных процессов. Кстати, мы открыли и запатентовали один из подобных ингибиторов, он в своем роде пока единственный в мире. Если отмечать в целом, предвосхищая вопрос о том, за что конкретно дали премию, то мы в своей лаборатории достигли глубокого понимания механизмов репарации с возможностью доведения до прикладных целей.

Премия не только моя
— Никита Александрович, в последнее время большинство крупных премий, вплоть до Нобелевских, крайне редко получают одиночки, в основном — группы ученых. Как получилось, что вы в Кремле оказались один?

— Уже немало времени прошло, но этот вопрос мне тоже не дает покоя. Безусловно, что эта работа была проделана не одним человеком, в ней принимали участие практически все сотрудники нашей лаборатории. Скажу больше, когда в 2002 году студентом четвертого курса НГУ я пришел в лабораторию исследования модификаций биополимеров, то исследования механизмов репараций здесь уже проводились, тогда, правда, на более простом уровне — бактериальных ферментов. Так что я просто попал в удачное место, к хорошим людям.

Заведующая нашей лабораторией Ольга Семёновна Федорова была моим руководителем в аспирантуре. Благодаря ее плодотворным идеям и созданию благоприятной научной среды удалось достичь значительных результатов, которые удостоены премии Президента и признаны ведущими лабораториями мира по этой тематике.

То есть получение таких результатов не только моя заслуга, это заслуга большого коллектива.

Однако есть и доля везения: сначала хотели подавать коллективную заявку, но выяснилось, что критерии отбора достаточно жесткие. Кто-то просто не прошел по возрасту (премия для ученых до 35 лет), у кого-то оказалось недостаточно публикаций в научных журналах, потому что они недавно закончили аспирантуру, и так далее. Думали долго и в итоге заявили меня одного, надеясь больше на удачу. И получилось…

— Что-то вы часто говорите об удаче, ведь в конце концов везет тому, кто везет. Может, вы и химиком стали случайно?

— Химиком не случайно, но именно по этому направлению во многом да (смеется). У нас в поселке Глубоком под Усть-Каменогорском в Восточно-Казахстанской области был медеплавильный завод, мощное химическое производство. Когда я поступал в НГУ на химическое отделение факультета естественных наук, то моей единственной внятно сформулированной жизненной целью было получить образование и вернуться домой, работать на этом самом заводе.

Но судьба распорядилась так, что завод закрылся, у меня тоже приоритеты в химии немного изменились, а когда попал в эту лабораторию, то и вариантов особых не было. Ученый в принципе одной темой — с различными вариациями — может заниматься хоть всю жизнь. Распыляясь на многое, как раз многого и не достигнешь.

— Словом, Никита Александрович, сплошная череда случайностей и везения. Кстати, а как вы относитесь к обывательскому мнению, что многие научные открытия — результат «озарения»?

Ни одно большое открытие случайным быть не может. У исследователя должны быть бэкграунд, наработанная база, понимание того, чем и зачем он занимается. А вот там, внутри процесса, действительно возможна «Эврика!», бывают и случайности.

Кстати, тот самый ингибитор, о котором я говорил, был открыт именно так: мы искали активатор ферментов, а в итоге нашли вещество, подавляющее их деятельность. Но если знать, сколько до этого было потрачено времени на различные эксперименты, сколько информации было проанализировано и просчитано автоматически, то понимаешь, что в науке не бывает ничего случайного, да и в жизни чаще всего тоже.

В России достойные условия для ученых
— В связи с экономическим кризисом как-то снова активировались разговоры о возможной утечке умов из России за рубеж. Вы практически идеальный кандидат, к тому же неоднократно там бывали. Что можете сказать по этому поводу: есть смысл опасаться или это обычные «страшилки»?

— Ученый, как и любой человек, ищет где ему лучше, где спокойнее и комфортнее заниматься своей деятельностью. Да, в 90-е годы прошлого века, в начале 2000-х ученые уезжали за границу, и тогда многим казалось, что навсегда. Но, что интересно, некоторые сегодня так же навсегда и возвращаются.

Сам я пять раз на два-три месяца ездил во Францию, в крупнейший в Европе институт онкологии Густава Руси, с которым у нашего института очень хорошее сотрудничество. В 2012 году несколько месяцев проработал в Голландии. Подобное сотрудничество, обмен опытом, несомненно, обогащают, и, возможно, без этих поездок наша работа развивалась бы гораздо медленнее.

Однако, объективно оценивая, скажу, что уровень нашей лаборатории также очень высок, на исследования выделяют гранты и бюджетное финансирование. Есть определенные сложности, связанные с идущей реформой РАН, но они есть практически везде, во всех сферах жизни. Если в целом и коротко — заниматься сегодня наукой мирового уровня в России можно.

— Говоря о критериях получения премии Президента, вы упомянули количество публикаций. Их появление — это желание самого ученого или некая необходимость, диктуемая руководством?

— По большому счету, ни то и ни другое. Это результат некоего законченного этапа исследования, о чем, как говорится, не стыдно поведать миру. Многое тут зависит и от уровня журналов: все стремятся разместить статью в самых престижных, статусных изданиях. Перечислить их хватит пальцев рук, и все они зарубежные. А помимо собственно статьи, для ученых имеют значение и количество цитирования их работ, и ссылок на них у других коллег.

— Словом, как сейчас модно говорить, вам ставят «лайки». И сколько нужно упоминаний, чтобы почувствовать себя «крутым» ученым, — тысяча, пять тысяч?

— Ой, вы очень сильно преувеличили: если бы у меня было пять тысяч цитирований, я бы вряд ли смог описать словами, как счастлив. Порядок цифр тут совершенно другой: сейчас суммарное цитирование всех работ с моим авторским участием — около 300, одну из наших статей процитировали 60 раз, а в принципе даже десять упоминаний в серьезных журналах уже считаются хорошим достижением.

Фотографии статьи

Фото Михаила ПЕРМИНА