Банный день, или Краткий курс социологии в картинках

Когда мне исполнилось десять, мы с папой пошли в общественную баню. Не то чтобы у нас душа в квартире не было — он был. И ванна была. На вопрос, зачем баня, если это все есть, папа отвечал замысловато и непонятно.

К самому процессу мойки я относился с недоверием. Эти перемещения с дымящимся кипятком в тазике на уровне поя­са, когда из барьеров безопасности на тебе одни тапочки, представлялся мне делом ответственным, ошибок не прощающим. Один толчок тебе под руку от какого-нибудь намыленного дяди — и дату следующего похода в баню определять будет уже не папа, а реаниматолог.

В бане я не мылся — я в ней впервые познавал смыслы бытия. Я восхищался передвижными выставками живописи в моечном отделении. Обновление экспонатов происходило каждый час. Виртуальная прогулка по Эрмитажу, по сравнению с посещением бани № 36 на улице Петропавловской, гроша ломаного не стоит.

Полотна в клубах пены на плоти дядь дышали глубинной философией. Они раскрывали секреты марксизма-ленинизма и разрешали древние тео­логические споры. Я не мог оторвать глаз от того, как один дядя с чертом на спине старательно моет мочалкой храм с пятью куполами на спине другого дяди. Причем черт был такого размера, что не возникало никаких сомнений: мочалка в его руках. Увиденное несколько подмывало навязываемую мне бабушкой идею бескомпромиссных библейских противостояний. И ее совсем уже снесло потоком, когда дядя с храмом принялся тщательно отмывать черта.

Столько альтернативных портретов вождя мирового пролетариата я не встречал более нигде. Там я впервые увидел китайского Ильича. У него был раскосый сосредоточенный взгляд. Больше всего обес­кураживало, что он был чисто выбрит. Он смахивал бы на Мао Цзедуна, а не на Ленина, если бы не подпись. «Надежда — мой компас земной!» — значилось под портретом. При этом картина была пропитана такой мощной восточной энергетикой, что, казалось, вождь вот-вот коротко закричит и молние­носным движением выхватит у кого-нибудь веник.

Вяло натирая затылок земляничным мылом, я зачитывался огнедышащей прозой на другом дяде. Он энергично тер свои впадины и выступы, отчего листал себя как книгу. С каждой отмытой страницей он открывал для меня новые главы. Причем это были не какие-то там записки сумасшедшего. Предлагаемый роман имел все признаки правильно выстроенного сюжета от завязки до кульминации и от кульминации до развязки. Если сжать смысл прочитанного до одного предложения, читателя подводили к следующему: одна незначительная ошибка в юности может породить череду аналогичных событий в уже более зрелом возрасте, что неминуе­мо приведет к постоянному месту жительства в климатических широтах СССР, отличающихся вечной мерзлотой.

Некоторые дяди представляли из себя чайнворды. У одного на груди горела надпись: «Рожден для мук», а на животе были изображены две голые тети. Его спину украшала одна тетя, у нее из одежды был только цирковой хлыст в руке. А на ногах значилось: «Они устали».

Напротив меня намыливал яичным шампунем голову мужик, на груди которого был нарисован нож и объяснялось: «За мамены слезы». Я потом долго визуализировал такую картинку: лежит на асфальте милый и пушистый мамен. На нем грязный след от автомобильного протектора, и он плачет. А над ним стоит друг мамена и клянется отомстить.

Меж этих произведений искусства ходил белоснежный, как кефир, мужчина и прикрывал тазиком то, что здесь в дальний ящик не прятали. Было заметно: как и я, он впервые оказался во вселенной Иеронима Босха. Но, в отличие от меня, невыносимо страдает от этого. В его наполовину утопленном во влаге взгляде читался стон представителя научно-исследовательского института. Он двигался по синусоиде, шарахаясь то от голых баб фиолетового цвета, то от выбритого китайского Ленина.

Но тут мы с папой закончили банный день и ушли. Что там было дальше, я не знаю.