EUR 103.2490 Записки адвоката: «Двенадцать стульев». Наше время
Уроки труда в школе одарили меня практическими навыками и теоретической подготовкой. Первые выразились в сделанном мной табурете. Вторая заключалась в лекции трудовика, которая длилась два предложения. Лекцию инициировал мой ответ на вопрос, для чего служат сверла. Видимо, я уже тогда имел вид человека, о котором при первом знакомстве нужно составить впечатление подобным образом.
— Запомни на всю жизнь, — ответил трудовик, выслушав мой ответ, — дырки только в человеках. Все остальное — технологические отверстия.
Вооруженный этими знаниями, я вышел в большую жизнь.
Только без табурета. Все забрали табуреты домой, а мой остался у трудовика. Причину он объяснил туманно: «Пригодится». Потом я узнал, что вплоть до развала Советского Союза и ликвидации профессии трудовика он использовал результат моего труда как учебное пособие. Показывал девятиклассникам и объяснял, что сосне нужно бояться не парши. Не гнид и не дятлов. Самую большую опасность для дерева представляет мастер, место крепления рук которого находится неподалеку от технологического отверстия.
Табурет в моем табурете угадывался только с интуицией Кандинского. Он был собран таким образом, чтобы затруднить доступ к любым интерпретациям и не иметь ответа на вопрос «что это?». Трудовик утверждал, что в моей голове беспорядок как в нише у школьной технички. Пока там доберешься до швабры, упадут пять ведер. На момент изготовления табурета моя голова, сказал трудовик, была непригодна для использования. Он выражал сомнения, что ее вообще возможно отремонтировать. Про руки он не говорил ни слова. Для него было очевидно, что табурет изготовлен при помощи других конечностей.
На выставке современного искусства мой табурет имел бы оглушительный успех. Напротив него стояли бы сотни авангардистов и сюрреалистов. Прижимали бы к губам костлявые кулачки и морщили лбы. Под экспонатом, огороженным красными шлангами с золотыми кистями, красовалась бы табличка с надписью: «Тунгусский метеорит в гостях у мебельной фабрики». Художник-акционист Пётр Павленский, прибивший значимую часть себя к брусчатке Красной площади, встал бы и пошел домой, увидев мой табурет. Ему в искусстве делать было бы уже нечего.
Одноклассники терли шкуркой изделия, придавая им товарный вид, а я все не мог решить проблему сборки. Каждый новый вариант трудовик ломал ногой и выдавал мне новые заготовки. Когда я предложил третий, он бросил на него взгляд и закрыл глаза:
— Ну не может, не может советский школьник такое сделать…
Древесиной, которую он на меня спустил, можно было всю зиму топить избу. Примером, когда человек делал плохие табуреты, а потом расплатился за это жизнью, трудовик не располагал. Поэтому он пытался разбудить мое мастерство примером положительным. По его мнению, информация о том, что в параллельном классе один мальчик сделал уже три табурета, должна была породить во мне дух соперничества и чувство ответственности. Чтобы мне было больнее, он добавлял, что каждый новый табурет того мальчика был красивее предыдущего. Хороший педагог был, не стану отрицать.
Когда я подтащил к нему очередную версию своего, трудовик сообщил, что тот хороший мальчик сколотил уже пять. И все хоть в магазин, где их с руками оторвут. Я явно не успевал за рукоблудием этого волшебного мальчика.
Но трудовик давил не на ту педаль. Любая информация о противнике стахановского характера только убеждала меня в том, что теперь-то спешить уже некуда. Он полагал, что известие о чужих победах разбудит мою гордость. И я сделаю самый изящный в мире табурет. Что-нибудь из раннего Гамбса. Что-то в стиле рококо. Увидев который, он бы заплакал и в качестве награды разрешил мне называть дырками все технологические отверстия. Но вместо этого я мечтал, чтобы мебель этого мальчика как можно быстрее отвезли в магазин, где бы ему оторвали руки.
В конце концов трудовик сказал:
— Трудно тебе придется в жизни.
С чем я абсолютно согласен.
